Как давно мы не собирались вместе, довольствуясь присланными книгами, письмами, телефонными звонками! Как давно…
Да не всем наше собрание легло елеем на душу. Один из «наших» брякнул потом в прессе, что ему, видите ли, было «скучно», другая, именно другая, в Интернете «выложила», что, якобы, собралось «одно старьё лысое, с выпавшими зубами и люто ненавидящее друг друга». Господи, на себя-то посмотрела бы со стороны! Фифа демократическая! Эти демократки, девки-комиссарки новых времен, лучше б рожали своих фашистов, буржуинчиков- плохишей, чтоб будущим мальчишам-кибальчишам, когда грянет час «икс», было кого на фонари вздымать! Не рожают, на лицо только одно их постельное карканье про «оргазмы» и «позы», заполонившее мировую электронную паутину.
Мы пропустили и тот и этот «негатив» мимо взора и слуха. Как говорил когда-то наш Николай Рубцов: «Поэт нисколько не опасен, пока его не разозлят!» А кому «скучно» и «ненавистно», так гуляйте, Вася и Дуся, самостоятельно. Союз – это союз, прежде всего, друзей, ну и единомышленников – не последнее в творческой буче дело.
Писательское дело – затворническое. Чистый лист бумаги, над которым ты поутру начинаешь свой рабочий день, как во все времена, страшит неопределенной белизной, которую предстоит тебе преодолеть, заполнить не просто словами, а болью иль радостью, откровениями, способными найти отзвук, понимание в другой человеческой душе. И никто тебе не помощник, только ты – сам, твое умение, талант, совесть. И в наше больное время, практически отторгнутые от столичных журналов, от издательств, даже от местных радио и телевидения, обреченные на поиск спонсорских средств на издание своих книг мизерными, в сравнении с советскими временами, тиражами, одержимые творчеством все также тянутся к перу и бумаге. Познавшим сладкие муки сочинительства, удачи и неудачи, поздно менять свое ремесло. И литератор, вопреки всему, пишет, трудится. Успешные, менее успешные, столичные и областные, все мы в одном русле, несущем наши челны по волнам и порогам житейского бытия. Хорошо, если на душе не просто покой, а равновесие, когда не томит забота о завтрашнем дне, проще сказать, о хлебе насущном, тогда и погружаешься в творческий процесс. Заставляешь себя погружаться, знаешь, что вдохновение придет. И оно приходит – во время этих творческих мук! Что может помешать, вышибить из колеи, русла? Только болезнь, только расхлябанность, только обыкновенная русская лень.
Кто он и что он – одаренный писатель? Опять же по Гоголю: если не пьяница в последней степени, не буйного поведения, пошли его хоть на самый край света, хоть в Огненную Землю, не дыши назидательно над ухом, а дай только полную чернильницу чернил, он обмакнет туда перо, посмотрит раздумчиво в синее оконце хижины своей, за которым вальяжно ходят по кромке материка пингвины, пластаются волны холодного пролива Дрейка, он, писатель, накинет на плечи для сугрева суконное одеяло, прихваченное им из родной Сибири, соберется с духом да и пошел себе писать нетленку. Писать не по партийным, не по клановым, не по узко национальным установкам, а по справедливым Божьим, нравственным законам…
Миновало чуть больше месяца после нашего сбора под знаком 45-летия со дня образования писательской организации, как надо мной вновь зависли пожарные события, о которых выше рассказывал мой товарищ и моряк Анвар Исмагилов (моряки своих не бросают!) Пришла, как гром среди ясного неба, повестка в гражданский суд. Пострадавшая от пожара сотрудница Госстраха Голенева, уже получила от того же Госстраха такую компенсацию за сгоревшие гнилушки, что сие даже возмутило кармакских обывателей: «Как? Столько отхватила за гнилушки!». Теперь Голенева, начав стройку добротного коттеджа (гореть надо уметь!), задумала взять деньги и с «виновника пожара». Мол, «виновник» этот распространяла она молву – страшно богат, владеет типографией! Мол, что ему стоит «отстегнуть» бедному семейству «какой-то миллион»!
Про «типографию» я слышал и от следователя Маринина. Сказал ему тогда: «Пусть Шумский и Голенева только покажут мне эту недвижимость, отдам мгновенно, пусть владеют!»
Бушевала новая весна. Набирала силу и готовилась выплеснуть в синее небо свои белые соцветия черемуха, в оные времена изуродованная Шумским. Живы были мощные корневища. А все живое тянулось к жизни! Правда, черемуховый куст не беспричинно облетали воробьи, не садились даже сороки, хотя в их стрекоте могло содержаться немало прелюбопытного. Например, о том, как это в одну темную ночь был разобран по бревнышку и куда-то (какими-то дельцами!) увезен местный железнодорожный вокзал (ВОКЗАЛ!) вкупе с такой же деревянной перронной кладовой. А далее – и перронный туалет-гальюн исчез, также монолитно возведенный в год Великого перелома в молодой советской стране (1929), а, возможно, и при НЭПе – воспрянувших к сытости «буржуазных» годах. И никто, ни один суд, ни прокурор, ни милиционер даже, не дёрнулся, не закричал нынче праведным голосом: «Грабят-я-ят! Держите вора!»