Она нежно улыбнулась:
— Как в фильмах.
— Как в фильмах, — повторил я, выходя наконец из своего безмолвного оцепенения, хотя подумал и чуть не сказал: «Как в некоторых фильмах».
По тому, как вдруг мне стало неуютно в этом кабинете, я отчетливо понимал, что мы сказали все, что нужно было сказать, и, испугавшись, что разговор соскользнет на неприятные для меня темы, я взглянул на часы и сказал:
— Ладно, кажется, мне пора.
— Уже? — спросила Луиза удивленно и с некоторым разочарованием. — Ты мне даже не рассказал, как твои дела.
— Тут особо нечего рассказывать, — заверил я, вставая и изображая улыбку, безразлично махнув рукой; затем я вновь солгал: — Все более или менее как обычно. У меня скоро заседание кафедры. Если я сейчас не уйду, то опоздаю.
Луиза настояла, чтобы проводить меня до выхода. Пока мы спускались на лифте на первый этаж и шли по коридору со стеклянными стенами, мы договорились, что она мне позвонит, чтобы начать оформлять развод. Потом, дабы нарушить неловкое молчание, я рассказал, как был здесь в последний раз, вспомнил, на какой конференции я присутствовал, похвалил изменения, произошедшие на факультете; я также спросил Луизу про ее брата и мать.
— Она нездорова, — ответила она, имея в виду мать.
— Мне говорил Хуан Луис, — припомнил я, ощущая в желудке невыразимую пустоту разочарования. — Надеюсь, ничего серьезного.
Луиза остановилась посреди вестибюля, перед киоском. Она спросила:
— Ты слышал что-нибудь про болезнь Альцгеймера?
Она рассказала мне про эту болезнь, описала некоторые симптомы, объяснила, что процесс деградации развивается медленно, болезненно и необратимо. Луиза холодным тоном с профессиональной отрешенностью специалиста-невролога сыпала медицинской терминологией, а я вдруг почувствовал вкус пепла во рту и, кажется, пробормотал: «Мне очень жаль»; хотя более вероятно, что я промолчал. Зато я отчетливо помню, что подумал, будто споря с кем-то: «Не бывает счастливых концов; а если и бывает, то это не конец».
У дверей факультета мы распрощались; два поцелуя.
— До скорого, — произнесла Луиза рассеянно; казалось, она все еще думает о болезни матери; казалось, она прощается не со мной, а с кем-то другим. — Я позвоню, когда адвокат назначит нам прийти.
Я начал подниматься по забитой машинами асфальтовой эспланаде, измученный и несчастный, стараясь не думать ни о чем и ни о ком; я поддался безутешной печали и глубокой обиде этой запоздалой зимы, воспринимая как личное оскорбление печально-серое хмурое утро, его промозглую сырость и гниловатый запах клоаки или заброшенной верфи, его холод и его страх, его однообразно-унылое небо, пустое и безграничное, подобное гигантской цинковой пластине, и когда я дошел до конца эспланады и собирался уже повернуть направо на аллею с платанами, я все еще чувствовал взгляд Луизы, прикованный к моей спине, но я не обернулся, потому что подумал, что, несмотря на расстояние, Луиза все еще сможет различить слезы, неотвратимо подступившие к глазам и увлажнившие мое лицо.
6
Через две недели мы снова встретились в кабинете адвоката (полный блондин средних лет, очень хорошо одетый, со слегка женственными манерами и голубоватой кожей; его звали Ансельм Тио, и, вероятно, он приходился родней Торресу). Эти встречи затянулись на всю весну, потому что, хотя мне и Луизе было довольно легко выработать соглашение о разводе, официальная процедура оказалась намного более сложной, чем мы ожидали. Часто после таких визитов мы с Луизой ходили пить кофе в бар неподалеку. Мы разговаривали много и о многом. Луиза, чья беременность очень скоро стала заметна, искренне интересовалась положением дел у меня на работе и в личной жизни, я же старательно все это скрывал, отделываясь успокаивающими двусмысленностями и полуправдами. Что же касается меня, честно говоря, эти встречи так и не вернули мне женщину, с которой я прожил вместе пять лет своей жизни; это была посторонняя и другая женщина, и именно поэтому ее окружал ореол забытой или неведомой привлекательности (хотя сейчас я понимаю, что изменилась не она, а я; она же, вероятно, всегда была такой, а я об этом не знал, или же знал, но забыл, потому что правду говорят, будто привычка скрывает от нас истинное лицо вещей — по словам Монтеня — и истинное лицо людей тоже): теперь Луиза мне казалась прежде всего женщиной, принявшей непоколебимое решение стать счастливой, человеком, для кого и наш развод (с ним, очевидно, она уже свыклась), и неумолимо прогрессирующая болезнь матери представлялись лишь препятствиями, которые приходилось преодолевать, призывая в помощь рассудок, здравый смысл и нежность, и само преодоление этих трудностей позволяло извлечь свои уроки и свою пользу, это были неизбежные тернии на пути к счастью, и никто не мог заставить ее свернуть с этой дороги. Кстати, возможно, эти дружеские беседы почти сразу же помогли мне оправиться от безграничного отчаяния, охватившего меня после встречи с Луизой в университете. Я никогда не верил, что между мужчиной и женщиной возможна истинная дружба (особенно, если эти мужчина и женщина когда-то любили друг друга); именно поэтому я удивился, обнаружив, что мы с Луизой можем быть друзьями. Это неожиданное открытие избавило меня от уныния и обиды и вскоре привело к мысли (я и сейчас иногда так думаю, да, с некоторой грустью, но уже без тоски, бог его знает почему, может, потому, что об этом пишу), что было счастьем познакомиться с Луизой, любить ее, и что она любила меня, и прожить вместе пять лет; иногда, в тяжелую минуту, меня и поныне одолевает мысль, что это было лучшее, что произошло в моей жизни.