Накануне того дня, когда мы должны были подписывать окончательное соглашение по расторжению брака, у меня, по-видимому, случилась одна из таких тяжелых минут, поскольку я помню, что когда поздно ночью зазвонил телефон, я от всей души пожелал, чтобы это была Луиза. Но это была не Луиза, звонил Торрес. Он сообщил мне, что подписание документа откладывается, потому что только что умерла мать Луизы. Похороны, добавил он, состоятся на следующий день. Внезапно моя тоска обернулась печалью и какой-то смутной тяжестью в груди. Чтобы не молчать, я спросил о времени и месте проведения церемонии; Торрес мне это рассказал и еще сказал, что, если я хочу, то могу прийти; он заверил, что Луизе будет приятно мое присутствие. Повесив трубку, я понял, что только что невольно дал обещание быть на похоронах своей тещи.
На следующий день, не без долгих сомнений, я все же решил сдержать слово.
Похоронное бюро — это монумент смерти; иными словами, это монумент ужасу. Чтобы скрыть этот ужас (и одновременно еще и смутный страх перед тем, что смерть превратилась в бизнес), похоронные бюро обычно представляют собой стерильные помещения, сверкающие чистотой, почти уютные, с большими залами и огромными окнами, без единого пятнышка, с маленькими уютными двориками, украшенными фонтанами и растениями. Их легко можно спутать с конференц-центром или же с каким-нибудь другим из тех обезличенных роскошных зданий штаб-квартир международных организаций; однако отличительной чертой всех похоронных бюро является эта еле слышная мелодия, узнаваемая и взаимозаменяемая, что безостановочно льется из репродукторов, установленных во всех залах, будто бы жизнь научила владельцев, что один-единственный миг скорбного молчания с громоподобной ясностью обнаружит, что это вовсе не конференц-центр, не одно из тех обезличенных роскошных зданий штаб-квартир международных организаций, а есть именно то, что есть — монумент смерти или, иными словами, это монумент ужасу.
Примерно так я размышлял в тот великолепный солнечный полдень — мы стояли на пороге нового лета, — когда я оставил машину на подземной стоянке и с некоторой опаской вошел в похоронное бюро в Лес Кортс. В вестибюле толпилось довольно много людей; поднимаясь по боковой лестнице, я увидел знакомые лица и пошел вслед за ними в просторный зал: слева, защищенное металлическими перилами, гигантское окно выходило во внутренний дворик с идеальным газоном и растущим посередине высоченным стройным кипарисом; справа располагалась сплошная деревянная панель или загородка, и через дверцу туда входили и выходили многочисленные посетители со скорбными лицами; словно боясь замерзнуть или остаться в одиночестве, люди в зале сбились в кучки и громко разговаривали равнодушными голосами. Я не осмелился приблизиться к двери, за которой, по моим предположениям, находилось тело матери Луизы, и может, сама Луиза. Пытаясь пробраться незамеченным (хотя мне показалось, что все обернулись посмотреть на меня, и что мое появление обратило на себя внимание), я остался стоять рядом с лестницей, закурил сигарету и стал ждать. Среди частокола голов, суетящихся около дверцы, я вскоре различил маленькую крепкую фигуру Хуана Луиса, беседовавшего с двумя высокими и не менее крепкими мужчинами, убеленными благородными сединами, чьи стариковские жесты уже резко контрастировали с горделивой осанкой еще здоровых людей. Это были двое из многочисленных братьев матери Луизы. То тут, то там я видел и других братьев, словно сошедших с экрана из фильмов Висконти (или какого-нибудь подражателя этому подражателю Висконти): бледных и изможденных, с отпечатком недовольства и недоверия на лицах будто из былых времен, слегка согбенных от старости, но солидных и высокомерных; казалось, они только что высадились десантом на неизвестной планете, потеряв инструкцию по правилам поведения на ней. Я также опознал людей, виденных мной на том или ином семейном торжестве, на какой-нибудь свадьбе или похоронах, но не подошел поздороваться. У металлических перил я различил отпрысков Хуана Луиса и Монтсе — трое мальчиков были одеты в темно-синие пиджаки, брюки и галстуки; на Аурелии была также синяя рубашка и юбка из шотландки, а длинные черные волосы забраны в конский хвост; — трое из них стояли лицом ко мне и с напряженным вниманием следили за тем, что делал четвертый, стоящий ко мне спиной (думаю, это был Рамон, старшенький). Мне стоило усилий изгнать из воображения ужасающую картинку (четверо детей, как четверо злобных карликов, напряженно готовятся исполнить безумный цирковой номер), и я понял, что они забыли дома или потеряли второй «геймбой». Тут же я обнаружил, что нахожусь прямо на линии огня, потому что перила шли параллельно с лестницей, к которой я прислонялся; поскольку они меня пока еще не заметили, я потихоньку передвинулся вправо, к деревянной панели или загородке. Тогда я его и увидел. Он стоял на противоположном конце зала; стоял один, одетый в свой неизменный блейзер цвета морской волны, опираясь всем телом на белую трость, стоял неподвижно, с поникшими плечами и задранным вверх подбородком, что издалека, странным образом, придавало позе высокомерное и даже мстительное выражение. Я внезапно осознал (или думал, будто осознал), что мы с Висенте Матеосом были единственными людьми в зале, находящимися в одиночестве; эта мысль меня настолько огорчила, что я заколебался, не присоединиться ли мне к какому-нибудь кружку, или зайти в деревянную дверь, или же вообще отправиться домой.