Работа прекратилась. Отбойные молотки заглохли. К Трефилову подполз Кесслер.
— Тяжело, парень? Тяжело… Воздуху тут мало. Это газовый уголь… Голодным людям совсем плохо!
Кесслер отполз в сторону, исчез в темноте, но через минуту появился снова с большой кожаной сумкой. Он извлек из нее флягу с кофе, два бутерброда и протянул русским.
— Нет, не надо, — замотал головой Трефилов.
— Разделим пополам, парень. Тебе кусок, мне кусок, — сказал Кесслер.
Жеф поделился своим обедом с Шукшиным. Кофе не сладкий, без молока, кусок хлеба помазан тонким слоем маргарина.
Опять появляется шеф-пурьон, что-то сердито говорит Жефу. Тот огрызается, размахивает руками. Вмешивается в разговор Антуан Кесслер. Трефилов улавливает отдельные слова:
— Они голодные, нельзя заставлять…
— С нас требуют… Хотите лишиться пайка?
— Черт с ним, с пайком… Люди мы или нет?
Шеф-пурьон приближается к русским, громко, сердито кричит:
— Работать! Уголь! Уголь! Все работать!
И опять, когда мастер удаляется, Шукшин слышит со злобой сказанное слово: «шварта!»
Под землей пленных продержали восемь часов. Когда их подняли наверх, людей шатало так, словно они вступили на землю после страшного, длившегося неделю шторма. В лагерь брели молча, низко опустив головы, шаркая по бетонным плитам тяжелыми деревянными колодками.
В бараке было душно, пахло прелью и слежавшейся соломой.
Трефилов долго ворочался, наконец, не выдержал, сел на нары.
— Нас тут надолго не хватит… Газовый уголь! Надо беречь силы… Нам этот уголь не нужен.
— Верно, нам уголь не нужен, — отозвался Маринов, старший политрук. — А немцам этот уголь нужен позарез! Из этого угля авиационный бензин делают… — Маринов замолчал.
Трефилов осторожно спросил Шукшина:
— Вы — подполковник? Полком командовали? В нашем лагере много командиров и политработников. Я человек десять знаю. Если хотите, познакомлю.
Шукшин, приподняв голову, внимательно посмотрел на Трефилова. «Куда он гнет? Пять дней в лагере, а уж знает людей. Кто ему сказал, что я командовал полком?»
Через неделю Шукшину вручили отбойный молоток. Рядом с ним поставили работать Трефилова, Маринова и матроса Михаила Модлинского, Братка, как называли его товарищи.
Браток отказался взять лопату. Сел, прислонившись к стенке забоя.
— Браток, зря на рожон не лезь, слышишь? — бросил Шукшин. — Надо разобраться сначала что к чему. Понял?
— Пошли вы все… — Браток выругался, сплюнул. — Сказал, что на фашистов не работаю, и точка.
Шукшин вздохнул и, включив молоток, налег на него всей грудью.
Пришел шеф-пурьон. Увидев Братка, крикнул:
— Встать! Встать! — Шеф-пурьон, сжав кулаки, придвинулся к Братку.
Браток не шелохнулся, продолжал сидеть на корточках, уставившись в одну точку. Шеф-пурьон закричал громче: «Встать! Работать!»
— А я не хочу работать. Понял? — Браток говорил, продолжая смотреть в одну точку перед собой.
— Тебя заставят работать, русский. Кто не хочет работать — нет хлеба, есть карцер. Знаешь — карцер?
— Иди ты к черту! Карцером пугаешь, зануда! — жесткие цыганские глаза Братка вспыхнули яростью.
Шеф-пурьон замахнулся на него, но не ударил. Взбешенный, он выскочил из забоя и позвонил наверх по телефону: русский отказался работать!
К Братку подполз Трефилов.
— Послушай, так ты ничего не сделаешь.
— Не бойся, что мне надо — сделаю. Сказал, не буду работать на фашистскую сволочь, — и не буду. Понял?
— А чего ты добьешься? Лишат еды, бить будут.
— Пусть бьют, у меня тело привыкшее. — Он распахнул куртку. В свете фонаря Трефилов увидел синеватые выпуклые рубцы. — Это они меня в Севастополе… Они меня последним взяли, в гроте. Я подняться не мог, а то бы…
— Ты кто — матрос?
— Старшина второй статьи. — Браток помолчал, потом сказал решительно. — Дьявол с ними, пусть бьют. Я тут не задержусь. Им меня не укараулить!
Не прошло и часа, как в забое появились немцы. Братка схватили за руки, поволокли. Он рванулся, освободил руки, схватился за камень. Глаза его налились кровью, губы дрожали от злости.
— Не тронь, зануда!..
Гитлеровцы отступили. Моряк бросил камень и, согнувшись, пошел вперед.
Как только кончилась смена и пленных привели в лагерь, Шукшин пошел искать моряка. Браток лежал на нарах лицом вниз, вытянув вперед руки. Он молчал, слышалось только трудное, прерывистое дыхание. Его руки были сплошь синие, в кровоточащих ссадинах. Осторожно дотронувшись до его плеча, Шукшин окликнул. Браток молчал. Шукшин позвал его снова: