Обычно гулянки бывали у Микиты или еще у кого-нибудь, но только не у Задум. А тут вон как вышло.
Поначалу отец было морщился, ему показалось, наверно, что и Лявон, как всегда, не так уж и радостно глядит на непрошенных гуляк. Да нет: Лявон заговорил — и словно совсем не тот человек. А потом, ну, а потом... Лявон наш так разгулялся, что вся его философия развеялась дымом, во всяком случае, на этот вечер, а там видно будет.
Ковалев сын, недолго думая, заиграл.
— Попляшите, молодежь! Чего стоите? — сказала им Задумиха.
И танцы начались.
Пока то да се, Лявон перешел к своей кровати, в правом углу от двери, у самого порога, посидел там, оттуда пересел на низенький шкафчик для посуды возле печки.
Девки и парни, позабыв за веселой игрой об особом к нему уважении, заслонили его толпой,— и каким-то чудом рядом с ним уже сидела курносенькая, но бойкая, ничего себе девчина — Лёкса Левановна. Лявон когда-то, еще совсем мальчишкой, водил с ней на пастьбу коней. Она водила потому, что у отца не было сыновей и коней пасли у него дочки.
— Что ж это ты, Лёкса, сидишь, не танцуешь,— отважился начать с ней беседу Лявон. Сердце, в известной мере уже отторженное от давней непринужденности цивилизацией, почему-то, как глупое, несколько раз трепыхнулось в нем! Но ничего: тут же и улеглось.
— Вот если б с Рыгоровичем, то пошла бы! — ответила хитрая Лёкса.
Хотя это «с Рыгоровичем», вместо того, чтобы сказать ты, было ему слышать неприятно, а упрекать ее за такую фальшь, что не разговаривает с ним, как с прочими темнолесцами, было неудобно,— однако же ее бойкость ему всегда нравилась.
— Не умею танцевать,— отозвался Лявон.
— Невелика ж наука! Э! — спохватилась она.— Может, Рыгорович, умеете и не такие танцы, только стыдитесь плясать с нами — мужиками, по-мужицки...
— Ну, Лёкса! Как тебе не стыдно так говорить? Что я? — не тот же мужик? И, честно, кадриль я танцевать не умею.
— Так пойдем: я научу! — в шутку схватила она его за рукав.
— Ой, нет, нет, нет! — отбивался хлопец.— Все будут смеяться над моими танцами, всем ноги оттопчу...
— Не будут! Пойдем! — уцепилась девчина.
— Ой, нет, нет, нет! Только не сейчас.
— Ну, а когда?
— Потом, потом когда-нибудь, потом!
— Когда ж потом? А-а,— догадалась Лёкса.— Может, потому не хочешь, что со мной? Потанцуй с Рипиной!
Рипина немного повидала свет и слыла красивой.
— Нет, ни с кем не буду, только с тобой,— перешел на шуточки и он.— А ты со мною хочешь потанцевать?
— Да еще как! Сама не знаю, как хочется!
Так они перешучивались, но танцевать все же не пошли. Немного погодя, когда Лявон оборвал разговор и поглядывал, хитрец, в сторону от Лёксы, потому что музыка молчала и всем все было виднее,— подошел к Лёксе Банады- сев батрак, схватил за руки и потянул на польку: музыка как раз словно с цепи сорвалась, заходила веселым ходуном.
Уже сама эта темнолесская батрачья бесцеремонность была не по вкусу Лявоновой культурности и обходительности с девчатами, но что же делать? Лёкса ведь не виновата в том, что Атрохим схватил ее за руки и потянул.
Зато дело наладилось, когда Ковалев сын уморился и начали играть в шлепушки. По правде говоря, игра эта детская, но иногда забавляются и взрослые.
Может, кое-кто из людей высокой цивилизации не знает этих наших «шлепушек» или успел уже позабыть, что это за штука, но представить их себе очень легко. Один, а чаще всего одна — так называемая «баба» — сидит на лавке, а все играют. Один из играющих ложится лицом на колени «бабе» и кладет сзади на себя руку ладонью вверх. Другой бьет его по руке, «шлепает». Лежащий должен был угадать того, кто бил, чтобы он лег вместо него. Если же не угадает, снова ложится сам.
Никто никогда бы не поверил, что и Лявон вместе со всеми будет играть в эти «шлепушки». А как-то так случилось, что стал играть. Поначалу чаще всего шлепал его Лавринька, потому что чужие стеснялись. А из девчат, как самая смелая, первой шлепнула его Лёкса... Шлепала его от души, со смаком, и в конце концов он вынужден был класть руку пониже, чтобы не болели потом лопатки. Неудивительно, что ее руку он мог узнать сразу, и должна была часто ложиться и она. Шлепать Лёксу было много охотников, и когда перестали стесняться Лявона — шлепали ее по двое и по трое наперебой и только: шлеп, шлеп, шлеп. Лявон считал, что это нарушает правила игры, но прощал и порою шлепал наперебой и сам, разве что не так сильно, как другие, потому что жалел ее лопаток, еще худых и по-девичьи хрупких.