— А чтоб вас лихо! Понесу Лявоновой матке покажу. Вот тогда будешь знать...
А Лёксин отец выругался и плюнул с печи аж на пол, на свободное место:
— Стыда нет. На голове начинают ходить.
Девки смеялись и говорили Лёксе:
— Лявонова женка! С нами, глупыми, и говорить не захочешь...
— А отвяжитесь вы все от меня! — без гнева гневалась Лёкса.
Новости в Темнолесье расходятся быстро. Когда Лавринька вместе с другими детьми приехал вечером на горку и покатился вниз, у него была большая неприятность. Нечаянно наехав своей ледяной козой на ледяное решето Микитенковой Ходочки, он услышал:
— Лёксин деверек! Едет прямо на ледянку, как слепень дурной.
Лавринька закраснелся как рак и кинулся бить Ходку. Но та удрала, а остальная малышня стала смеяться и кричать:
— Лаврин, Лаврин — Лёксин деверек, далигойда! Лаврин, Лаврин — Лёксин деверек, далигойда!
Лавринька заплакал, повернулся и поволок свою козу домой.
Когда он вошел в хату, мать с теткой сидели на запечке и тоже говорили про письмо.
А отец лежал на полатях с мокрым рушником на лбу и, заглушая боль, ругался:
— Письма девкам вздумал писать. Заказное! Нам хоть раз прислал когда заказное? Разве тут что понимают? Известно, мужицкая дурость. Одно только — люди будут скалиться да разбрешут по всей волости. Скажут: доучил сына!
— Да кто тебе что скажет? — смеялась мать.— Посмеются и перестанут. Лёксе срам — не ему.
— Ну, ну... заступайся за него. Доучился... разговаривает по-мужицки,— другой дурень подумает, что он и не умеет по-книжному. За все праздники и носу не показал там, где люди поважнее, а с этой поганкой успел дружбу наладить. Чем дальше, тем хуже. Слушает самократов всяких (так отец называл всех демократов и вообще вольнодумцев). Самократские книжки читает!
— У ней на руках короста! — забраковал Лёксу Лавринька.
— Она ничего, девка работящая,— вставила свое словечко нейтральная тетка,— только что языкаста малость...
— Работящая! — страшно разгневался Задума.— Работящая, так ровня Лявону? Мужику какому-нибудь работящая, а не ему!
Невесело завершился этот день у Задум, но еще большие огорчения были впереди.
Назавтра утром, когда Задума шел за водой, он услышал, что возле колодца какая-то свара. Приостановился, прислушался...
— ...Да все равно не возьмет Лявон твою курносую племянницу,— ругался старый Хомка с Лёксиной теткой.— Разве ж он себе ученую не найдет, что всю свою науку собаке под хвост засунет... Ему что, барышень мало на свете?.. Под шляпкой?.. Ну что?
— Сам ты старая шляпа! — кричала визгливая Лёксина тетка.— Черт старый, куда ты ведро ставишь? — и Хомкино ведро безжалостно загрохотало по льду из-под ее быстрых рук.
— Да не возьмет! Да не возьмет! Чем мое ведро виновато? Я твое так стукну, что и клепок не соберешь!
Задума тихо повернулся и с пустыми ведрами, как осмеянный бродяга, поплелся домой.
А чуть позже, но в тот же день, у бедного ЛавринькиЯ были неприятности и в школе. После долгих душевным мук он вынул из торбочки исписанную тетрадь, которую учительница отдала ему навсегда, и, озираясь, подошел к Проське, Лёксиной младшей сестричке.
— Принеси мне, Проська, то Лявоново письмо, так отдам тебе эту тетрадку...
— Насовсем?
— Насовсем. Только принеси.
Проська повертела в руках Лавринькину красивом исписанную тетрадь, глазки у нее загорелись, и она сказала:
— Я вырву его у Лёксы и принесу.
— Ну, вот, вот... Правильно! Так смотри ж! Тетрадь будет твоя.
Лавринька повеселел. Целый урок радовался он, представляя, как изорвет это письмо на самые мелкие кусочки, чтобы уже никто и никогда не сложил и не прочитал, чтобы и следа от братнина позора не осталось.
Однако, не перепрыгнув, не говори: гоп! На следующей перемене Проська подбежала к Лавриньке и сказала:
— Ай, зачем мне твоя тетрадка. Дай, Лавринька, книжку с людьми, тогда принесу Лявоново письмо.
Как ни любил Лавринька брата, но с книжкой, в которой есть картинки, расстаться ради того проклятого письма не мог.
— Курносая ты, и Лёкса курносая, и весь род ваш курносый! — зашипел он на Проську от гнева.— Сказала, а теперь не хочешь... Вот ты какая! Ты же взялась принести мне то письмо!
— Чего это взялась? Я еще и не взяла тетрадку. Дурень ты, и брат твой дурень, хоть и ученый, все так говорят! — крикнула Проська и убежала.— Я и без твоей книжки обойдусь.
«Ничего,— утешаясь, подумал Лавринька,— когда-нибудь, если станут читать это письмо на вечеринке, выхвачу его из рук и порву...»