На том он пока и остановился, но решил все же написать Лявону обо всем и тайком ото всех.
IX
Не ўсе ж тыя сады цвітуць,
Што вясною распускаюцца,
Не ўсе ж тыя вянчаюцца,
Што любяцца ды кахаюцца...
Из народной песни
В один прекрасный день пришли Лявону несколько писем и открытка. Схватил он их в руки: на открытке и на одном из писем адреса написаны совсем неграмотно и незнакомой рукой. На открытке нарисовано: пан целуется с пани, а другой пан подкрадывается к ним с большой дубиной... На обороте открытки, рядом с адресом, написано так:
«Не бегай ты за дзеревенскими, хватит с тебя и городских. А то как приедеш на пасху,— так отлупцуем тебя, ученого, что и своих не узнаеш. Мы целуемся теперь с ней сколько хотим, хорошо, что ты научил».
Лявон побелел, ноги онемели, а руки медленно разорвали конверт с незнакомым почерком. Письмо было от Лёксы. Кто-то бывалый писал за нее, малограмотную, так:
«Рука моя писала, не ведая — кому, сердечко же сказало, что милому своему. Пишу письмо от скуки, лети, письмо, моему миленькому в руки. Письмо от вашей Саши драгоценному другу Лявонтию Григорьевичу Задумову. В первых строках маяво письма поклон от белого лица аж до сырой матушки-земли. И еще извещаю вас, что мы, ваша Саша, живы и здоровы и вам того жилаим от господа бога, здоровья и всякого успеху в делах рук ваших. Прядем больше в своей хате, так что насчет Банадысева батрака вы не сумлевайтесь. Потому как мы тоже понимающие. Но что с миня смеются, как мы неученая мужичка, и боле ничево. Может, вы только насмехаетесь, но я вас буду любить до гробовой доски. А с таво ничево не может быть, так что бог вам судья, а мы чем были, при том и остаемся. У вас найдутся богатые и красивейшие. Но приезжайте на святую пасху, будем гулять, как и гуляли. Цалуем вас несчетно раз. Не забывайте ж и про нас. Ваша любезная навеки Саша Лявонтьевна Далигойдова».
Лявон с досады плюнул, потом устыдился, схватился от жалости и обиды за голову и глотнул воздуха, словно щуренок, выброшенный из речки на сухой песок.
Письмо от отца читал он невнимательно, а написано там было вот что:
«Дорогой сынок Лявон! Твое письмо мы получили, спасибо тебе за него. Живем по-старому, все здоровы, только мать была немного простыла, и кашель ее сильно мучил, и сейчас еще немного кашляет, но здорова. И за «Нашу ніву», что выписал,— спасибо, только некогда читать, и нет у нас грамотных на этот мужицкий язык. А Лавринька читает, да рано ему ломаться на все языки, пускай сначала научится читать по-правильному, как в школах учат... Сынок ты мой! Наделал ты себе и нам большого стыда. В другой раз темнолесским девкам писем не пиши. Разбрехали теперь про твое писанье на сто верст и брешут неведомо что. А нам надо в глаза людям смотреть. Так будь добр, Лёксе больше не пиши, потому что глупая девка от гонору и про стыд забыла. С ее слов все говорят, будто ты предложил ей пожениться, но какая же тебе из Лёксы пара, и никогда этого не может быть».
Еще дальше была тайная приписочка, от Лавриньки:
«Лявоничка, братишечка! До этого я писал то, что говорил мне писать тата. А теперь я пишу сам, чтобы ты знал, что на руках у нее короста и она девка плохая. Все смеются и дразнят меня «Лёксиным деверьком». Тата злится крепко. Лёкса давала твое письмо читать всем. Проська ихняя хочет за то письмо книжку с людьми, а мне жалко. Когда-нибудь на вечеринке, как станут читать, выхвачу из рук и порву. Только ты больше не пиши. Целую тебя изо всех сил. Твой брат Лавринька».
И в малюсеньком конвертике была страничка от Максима:
«С Новым годом, влюбленный и задумчивый Задума! Жду, брат, продолжения и конца трагикомедии, а тогда изложу свою точку зрения. Сильно не задумывайся! Твой насмешливый, но далеко не всегда, Максим Г.»
Лявон схватил два листа чистой почтовой бумаги и написал:
«Лавринька! Книжек не жалей. Сам читай и другим давай. И книжечку с людьми какую-нибудь отдай. Или, если не удастся, делай, как надумал. На пасху не приеду. Писать ей больше не буду. Твой Лявон».
«Дорогой Максим! Очень-очень прошу тебя: если сохранил мое письмо, которое я писал тебе после рождества (длинное такое), то или сожги, или порви, или — что самое лучшее — пришли его мне. Не удивляйся и не смейся; встретимся — растолкую все. Твой обиженный жизнью Лявон Задума».
Перевод И. Климашевской.