— Мария, ты что творишь?! — завопил вошедший в комнату Роберт и принялся с благоговением расставлять кукол обратно. — Они принадлежали ещё моей прабабушке! Это семейная реликвия!
— Да это просто хлам…
— В тебе ни грамма почтения к памяти предков! Бескультурье. У подростков какое-то маниакальное желание всё разрушить и сломать, всё забыть.
— Да кому нужно это уродство? Им место на свалке. Или в музее, ладно, чтоб твоё сердце так сильно не болело.
— Вот любишь же ты меня мучить своими жестокими шуточками…
Мари не отреагировала на его причитания, подошла к старинному шкафу с помутневшим зеркалом и прикоснулась к своему отражению. Оно показалось ей ненастоящим, ускользающим, застрявшим в незнакомой эпохе. Даже свет из окна выглядел иначе, волшебнее, словно был частью затёртой чёрно-белой фотографии.
— А что там внутри? Можно взглянуть?
— Платья прабабушек. Показывать их тебе, пожалуй, не лучшая идея: вдруг захочешь подол обрезать этому, как ты говоришь, уродству?
— Пожалел тряпок для своей любимой девочки, — поддразнила его Мари.
— Что? Нет! Я для тебя разве когда-нибудь чего-либо жалел?
Наивно проглотил её издёвку и открыл дверцы шкафа.
Роскошные ткани различных цветов, представшие перед взором, так и просились под любопытные пальцы, чтобы рассказать о модных веяниях ушедших десятилетий. Мари с девчачьим интересом принялась доставать и прикладывать к себе различные фасоны, радостно повизгивая. Затем резко вытащила одно особенно понравившееся платье из кучи, свалив остальные на руки дяди, и стремглав умчала прочь. Вернулась через несколько минут, облачённая в белое тонкое платье до голени с объёмными на плечах рукавами и плотно облегающим горло воротом. Она напоминала воспитанницу пансиона начала XX века.
— Какое чудо! Взгляни на меня, дядя Роб! Я похожа на Миранду из «Пикника у Висячей скалы»¹{?}[снятый по одноимённому роману австралийский фильм режиссёра Питера Уира 1975-го года выпуска. Действие картины разворачивается в 1900-м году вокруг исчезновения группы воспитанниц женского пансиона.].
Взялась за подол и мечтательно покружилась.
«Сжать бы тебя такую в кулаке и никогда никуда не отпускать… Сама женственность. Юная Венера. Распутная и тёплая весна. Весна моей души», — думал объятый экстазом поверхностного любования Роберт, и рот его задрожал. Мари унеслась вниз по лестнице с топотом босых ног и принялась кривляться в гостиной на первом этаже. Подскочив к тумбе в коридоре, выдвинула все ящики и в одном из них нашла помаду: «Офигеть, у мамули была такая же, когда я совсем мелкая была, — открутила лакированный блестящий колпачок. — И цвет тот же! Насыщенный алый», — без долгих раздумий плотно нанесла на губы неаккуратным движением и дурашливо причмокнула своему отражению. Унылый дождь за окном превратился в барабанящий по подоконникам ливень. Мари подбежала к антикварному круглому столику в эркере²{?}[выходящая из плоскости фасада часть помещения, частично или полностью остеклённая, улучшающая его освещённость и инсоляцию.] и с восхищением засмотрелась в высокое окно на разбушевавшийся каприз природы. Затем вытащила из большой вазы, стоящей на столе, охапку перемешанных друг с другом садовых и дикорастущих цветов и наскоро сплела из них венок. Покрыв им голову, взметнула обратно наверх и закружила по внутреннему балкону, ограждённому балюстрадой из тёмного дерева. Громко хохоча и опрокидывая хлам, Мари что-то невнятно напевала, охмелевшая от счастья бессмысленного развлечения, которое казалось ей единственным лекарством от смерти в этой безжизненной берлоге, заставленной бесценным ненужным барахлом.
Роберт глядел на неё, стоя в дверном проёме, обливаясь слезами умиления. Он уже не обращал внимания на поверженную с пьедесталов дорогую дребедень, видел лишь энергичные и упругие движения юных рук и ног, яркий венок в растрёпанных волосах и кровавый мазок помады, горящий на разрумянившемся смешливом лице. Изящно оттолкнулся от дверной рамы, утерев слёзы, и хищно подошёл к развеселившейся племяннице. Схватил под локти и прижал к груди. Её — задыхающуюся у его сердца, тёплую и бесконечно далёкую, недосягаемую. «Кабан. Пусти!» — хихикнула в ткань его кашемирового джемпера. Его пальцы налились грубой жадностью, когда Роб схватил свою жертву за подбородок, надавив с силой на мягкую кожу, и это движение заставило Мари окаменеть. Она ощутила в желудке давно знакомое мерзкое ползанье змей — тягучий, удушливый страх. Большой палец Роберта вожделенно скользнул по её нижней губе, небрежно размазав помаду. Мари стало так страшно, что захотелось хоть как-нибудь убить невозможность и гадливость происходящего: она кривовато улыбнулась, не придумав ничего более подходящего, будто пыталась усмирить добротой сцапавшее её чудовище.
«Маленькая шлюшка, — с восторгом подумал Роберт, глядя в её остекленевшие глаза, взгляд которых ему чудился в пелене собственных раздутых фантазий порочным и соблазняющим. — Радуешься мне, но не показываешь этого. Всё-то обёрточная грубость и напыщенные оскорбления. Сладкая хихикающая потаскушка».
Шорох колёс по гравию. Тихий хлопок автомобильной двери.
Роберт повернул голову вбок и недовольно насупился.
«Коннор…» — хрипло шепнула Мари, прикрыв веки, и ощутила, как дробится на осколки тяжесть в груди, сменяется радостью и упоением. Дёрнулась, освободившись из пут зверя, и, одной рукой придерживая венок, околдованная, нетерпеливая, слетела ласточкой вниз по лестнице. Щёлкнула замками, чугунной защёлкой и выбежала навстречу пряной свежести переставшего дождя, широко расставила руки и ликующе вскрикнула, заключая в объятия рассмеявшегося от неожиданности Коннора. От него пахло чистой рубашкой, дождём и мокрым асфальтом — запахи безопасности и уюта, что смыли с неё налёт вековой плесени дома Роберта.
— До чего я соскучилась по тебе! Какая же ты сволочь! Ехал так долго, так долго, — цедила она сквозь стиснутые зубы и всё крепче сплетала руки вокруг его шеи. «Мой ангел в миллион раз красивей этих выцветших убогих уродцев с арфой!» — мимолётно пришло ей на ум.
— Можешь в наказание задушить меня своими обезьяньими лапками, — с нежностью проговорил Коннор в её плечо.
Отстранилась и торопливым взглядом очертила его лицо, затем до невозможности знакомым движением откинула спавшую ему на лоб прядь и обвела указательным пальцем каштановую дугу брови, сосредоточенно усмехнувшись.
— Я люблю твою левую бровь.
— Звучит весьма интригующе после трёх месяцев разлуки… А вот мне с прискорбием придётся сообщить, что ты чумазая обезьяна. — Он деликатно вытер размазанную вокруг её губ помаду.
— Нет, правда же! Твоя левая бровь невообразимо прекрасна — сплошное несовершенство, вечно лохматая да ещё и полумесяцем гнётся, наплевав на выпендрёжную плавность правой.
— И как я без этого жил целое лето?
— Без моих дебильных комплиментов и неудержимого словесного потока?
— Именно. — Коннор не переставая вглядывался в её лицо, улавливая в нём необратимые перемены: сошла детская припухлость щёк, улыбка стала смелее. В телодвижениях появилась плавность, в жестах раскованность. — А что за платье? Идея дяди была?
— Нет, это я сама! Единственная древность, которая мне там по-настоящему приглянулась.
Коннор потянулся к её венку, коснулся багряного лепестка гладиолуса и его взгляд вдруг упал на её точно так же пламенеющие алым губы. Удивительная гармония, хрупкая красота, которой суждено угаснуть и однажды превратиться в прах. Жгучее чувство намеревалось вспороть пластиковый корпус его груди — первобытный ужас перед лицом неминуемого расставания. Куда более долгого, чем пёстрокрылое солнечное лето.