— Я ещё ничего не решил наверняка. Просто помогаю, потому что мне понятны его чувства.
— Мне-то не ври только. Не решил он. Всё ты уже решил и весьма определённо.
— Мы пока в самом начале, нет никакой ясности, а все мои «решения» — это просто самоуспокоение. Но раз уж ты спросил, да, я осознаю риски. И мне не страшно. Куда страшнее быть тем, чем я являюсь сейчас, и не иметь возможности что-то изменить. Но теперь у меня есть крохотная надежда.
Динамик магнитолы тихонько засипел очередную песню из плей-листа, и звуковой процессор Коннора внезапно сконцентрировался на услышанном:
«Вся боль и страдания —
Вот что делает тебя человеком.
В истекании кровью есть красота,
По крайней мере, ты что-то чувствуешь…»
— Я не хочу читать лекции или отговаривать. Просто хочу быть уверенным, что это по-настоящему стоит того. Что твоя ненависть к собственной природе не разрушит и не сломает тебя. Что ты всё взвесил. — Андерсон покачал головой и под раздавшийся рёв двигателя прибавил громкость динамиков:
«… Но я — машина,
Я никогда не сплю,
Мои глаза всегда широко открыты.
Я — машина,
Часть меня
Хочет, чтобы я просто мог хоть что-то чувствовать»²{?}[I Am Machine — композиция канадской рок-группы Three Days Grace из альбома «Human» 2015-го года выпуска. Перевод песни взят отсюда: https://www.amalgama-lab.com/songs/t/three_days_grace/i_am_machine.html.]
Хэнк виновато посмотрел на Коннора и потянулся, чтобы переключить песню, но тот остановил его и мягко улыбнулся:
— Всё хорошо, оставь. Мне нравится.
— Э-м, ну ладно…
Коннор убеждал себя, что возвращение Мари из Канады всё исправит, но лёд в их отношениях так и не тронулся. В участке его больше никто не навещал, а телефон мог молчать неделю. Он попытался принять это без паники и обид. Его спасала работа и общение с Майклом: совместные открытия сближали их всё сильнее, и однажды Коннор понял, что обрёл в лице младшего Грейса нового друга.
Мари с головой погрузилась в учёбу и драмы юности. Кристина, правда, нередко спрашивала подругу, почему та игнорирует Коннора, но в ответ получала лишь холодные отговорки: «всё нормально», «он сам виноват, что до этого дошло», «мы становимся чужими». Она исправно поздравляла его с праздниками и иногда без подробностей рассказывала о том, что происходит в её жизни. Память продолжала хранить глубокую рану, нанесённую его бесконечными недомолвками и нежеланием быть откровенным. Пятнадцатилетие множество раз пыталось растоптать Мари сердце, и она проклинала себя за то, что именно в эти мгновения ей хотелось разрыдаться на плече Коннора, а не хлюпать носом в трубку Кристине.
Тихая и тёплая весна, в которую не происходило ровным счётом ничего, принесла ясность и покой. Пережитые потрясения, самоистязания и подростковые комплексы оставили её одной беззвёздной ночью, ставшей итогом долгих раздумий и поисков. Даже отец с Клариссой заметили в ней перемену: рассудительность и крупицу здорового безразличия, уравновесившие молодой пыл. Тоска — неизменная спутница последних месяцев — научила смотреть на вещи более трезво. В апреле Мари сама позвонила Коннору. Просто так, поболтать ни о чём, поделиться переживаниями и успехами. Они говорили практически до утра, и когда с рассветом Мари наконец выключила телефон, её охватили долгие рыдания.
К Коннору пришло умиротворение, когда в начале мая она сама назначила встречу, ведь в последний раз он видел свою Мари на Рождество, когда та по традиции пришла к ним с Хэнком домой, чтобы вручить подарки и вместе отпраздновать. Вечером, перед выходом, он долго глядел на своё отражение в ванной, пытаясь осознать минувшую пару лет: новое приятельство, выдернувшее его из тесного мирка прежней жизни, уход в незнакомый мир научных разработок, отчуждение и бесконечную печаль. Сегодняшняя встреча была напоминанием о том, зачем он собирался когда-нибудь рискнуть, была одной из главных причин его бесстрашия.
К семи вечера он стоял у её дома, и, казалось, прошло столетие с того момента, как она щебетнула ему по телефону «буду через пять минуточек». Не обманула, вышла через несколько минут, как и обещала, застыла на крыльце, на расстоянии месяцев разлуки. Коннор пытливо вглядывался в родные черты, что показались незнакомыми, чересчур уж взрослыми: «Наверное, это из-за алой помады», — наивно решил он. Мари никогда раньше так не одевалась: пальто элегантного кроя и юбка до колена, туфли на маленьком каблучке — преждевременное стремление к зрелой женственности, которое, впрочем, ей очень шло.
Не иначе как сон — сорвалась с места и по давно забытой привычке опутала обеими руками его шею, принялась покрывать короткими крепкими поцелуями его щёки, сбивчиво шепча «как же я соскучилась, как же соскучилась».
— Упс, извини, я тебя всего помадой перемазала! — Она вытащила из сумочки салфетку и стала скрупулёзно вытирать его лицо. Затем уткнулась носом в ворот пальто Коннора, притихла на его груди и размеренно задышала.
— Всё-таки отрезала волосы, — заметил он и провёл пальцами по непривычно коротким светлым прядям. — Тебе очень идёт. С каре выглядишь взрослее.
— Агась, Крис мне то же самое сказала. Папа, разумеется, взвыл, но я решила, что этот выбор только мой, и ходить с «крысиными хвостами» больше не хочу. — Мария отстранилась и пристально оглядела его лицо, с трепетом прочертив дугу левой брови. — Знаешь, я этим летом никуда не поеду. Не собираюсь праздновать шестнадцатилетние вдали от дома и опять расставаться с тобой.
— Уверена? Ты так любишь Канаду и ребят из исследовательского лагеря.
— Тебя я люблю больше. Наверное, нужно было не один год побиться своим глупым лбом, чтобы понять это.
Он успел отвыкнуть от её прямоты в выражении чувств. Куда проще принимать тот факт, что люди склонны осторожничать с подобными словами, и беспечное стремление Мари обнажать перед Коннором своё сердце всякий раз оставляло его безмолвным. Было страшно, что даже мимолётное неосторожное слово может уничтожить её.
— Хм, подумать только, через какие-то пару месяцев тебе уже шестнадцать… — Коннор вложил её руку в свою. — Когда мы впервые встретились, почти вся твоя ручонка умещалась на моей ладони.
— Да уж, с ума сойти!.. — Мари деловито взяла его под руку и кивнула вперёд. — Пойдём? — И они двинулись вниз по улице.
За минувшие несколько лет в округе понаставили около десятка неоновых табло и открыли примерно столько же баров и кафе, что зажигали вечерние огоньки, приглашая внутрь прохожих. В воздухе начинало густо пахнуть озоном, вдалеке послышались тихие раскаты грома — собирался дождь. Около получаса Коннор и Мари брели вдоль проезжей части и в основном вели беседу о работе и учёбе.
— Послушай, я знаю, мы не говорили об этом, но всё-таки хочу, чтобы ты знала, — с волнением заговорил Коннор, глядя на тонкие паутинки молний над небоскрёбами делового центра. — Я заслужил твою холодность и обиду. Из меня и вправду такой себе друг, и…
— Коннор, — прикрыв на секунду веки, решительно оборвала его Мари, — ты уже взрослый мужик, вот и отвечай за свои слова да поступки как взрослый, не нужно этих детских оправданий. Пусть мои претензии никуда не делись, я осознаю, что наши отношения мне дороже, и просто буду принимать тебя таким, какой есть. А ты, если тебе хватит смелости и совести, без лишних церемоний просто будешь сам исправлять ситуацию. Возможно, однажды захочешь говорить более открыто.
«Взрослой тебя сделала, похоже, не только стрижка», — с восхищением отметил он про себя.
— У тебя было время о многом подумать, смотрю.
— Не знаю, возможно. Я как-то так стихийно влилась во все эти сердечные разборки, первые влюблённости, пробы чего-то запретного, что мои детские убеждения вмиг оказались под тонной говна и разочарований. И я говорю не только о себе. У меня так и не было в целом никаких первых отношений, одни пародии на них. Но глядя на то, что творится у Крис, дома, вообще вокруг… понимаешь, плохое и хорошее размылись, а любовь перестала быть чем-то сакральным. Нет никакой «настоящей любви», люди просто живут и спят друг с другом, пока не наскучит. Или пока кто-то не растолстеет, или не начнёт завидовать партнёру, или не отстанет в развитии и всё такое. Любят в основном удобных. И это нормально.