Мари показалось, что и без того слишком тёмные в мутном свете лампы глаза Коннора вдруг сделались чёрными. Его рот дрожал, а по мускулам лица блуждала незнакомая, неуловимая эмоция. Он весь источал измождённость, скуку, уныние. Что-то мучило его, но он не желал с ней делиться этим. Как всегда.
— Ты не рассердишься, если я всё-таки побуду один? Не уверен, что тебе нужно тратить на хлопоты вокруг меня время и…
— Не рассержусь, — холодно оборвала она его. — Надеюсь, у тебя всё будет хорошо.
Он что-то проговорил ей вслед тем же измождённым голосом. Наверное, очередное оправдание — Мари уже было наплевать, она даже слышать не могла больше этот голос. Ей не хотелось плакать, не хотелось причитать или жалеть себя. Лишь не слышать его голос.
В первой половине следующего дня её преследовали подавленность и безразличие ко всему: однообразные лица, однообразные уроки и темы для бесед. Едва досидела дополнительное занятие по биологии.
Время клонилось к вечеру, Мари остановилась подле своего шкафчика в пустом коридоре, расставляя учебники и не замечая ничего вокруг.
— Обожаю, когда ты надеваешь эту свою клетчатую юбку с однотонными водолазками: смотришься просто обалденно, — мечтательно раздалось за дверцей шкафчика. Прикрыв её, Мари увидела лучезарную улыбку Стэна.
— Спасибо, — грустно отозвалась она, не зная, как ей нужно реагировать на его солнечный, искренний комплимент. — И ты тоже ничего, — неловко ответила она.
Обнажив красивые зубы с чуть удлинёнными крепкими клыками, он рассмеялся. И Мари почувствовала, как в груди расползается тепло, покалывает в кончиках пальцев и утешает её. Его ясное смеющееся лицо сделалось в её глазах прекрасным и желанным. Она медленно и уверенно прикоснулась к его щеке, в глазах Стэна зажглись озорные огоньки. Отбросив свойственную ему нерешительность, он сжал её за плечи и поцеловал.
За окном густо повалил первый снег едва наступившего декабря, укрывая город белым сверкающим полотном. Мари обхватила руками спину Стэна и ощутила остро, как никогда раньше, свою хрупкую, ускользающую юность. Ей не было страшно, не о чем было жалеть, потому что ожидания неизвестности закончились, и впереди её ждали яркие, пылкие эмоции. Здесь и сейчас. Никаких терзающих «потом». Её жизнь происходила в её руках, на её губах. С понятным и весёлым мальчиком, с которым можно было не стыдиться разницы в возрасте, не гадать, испортит ли она дружбу влюблённостью. Только определённость. И трепет. И жар. Большего ей и не хотелось.
***
Рождество для Коннора — не предпраздничная возня, не суетливые походы по магазинам, пропитанным звуками той самой песни Синатры, не надоедливые рекламные слоганы «успей порадовать своих близких!» и даже не просмотры старых рождественских комедий. Это лишь тихий скрип снега под ногами и бессмертное признание из трёх слов. Этот праздник стал синонимом уютного напоминания о самых важных вещах в его жизни.
Под кружащиеся белые хлопья за окном Коннор думал о том, что Мари не звонила и не писала с того момента, как расстроенная покинула его дом. Тоска и чувство вины усиливали боль от заживающих ран, полученных во время недавней погони. Своевременная операция в лаборатории Майкла спасла от разрушения органы, но повреждения оставили серьёзные последствия, и состояние Коннора сделалось хуже, чем обычно. Хэнк никогда ничего не запрещал ему, но в этот раз запретил: запретил даже выезжать на места преступлений, пока не появится видимых улучшений. Спорить с ним было бесполезно да и попросту глупо. Коннор снова и снова проклинал свою ложь, из-за которой не мог сказать Мари, что с ним происходит. Как же не вовремя она тогда пришла — сразу после того, как он вернулся домой из лаборатории. Целыми днями было плохо и не хотелось, чтобы его видели таким. Он несколько раз пытался позвонить ей, но Мари не брала трубку, а сообщения игнорировала. Но сегодня Коннор заметил, что отправленные сообщения были наконец прочитаны, и это немного обнадёжило его.
Сладкое дежавю — она снова была на пороге его дома, охваченная светом уличного фонаря. Вбежала не поздоровавшись и затряслась в прихожей, начав растирать закоченевшие ладони и ляжки.
— Просто не верится, что где-то необратимо тают ледники, когда здесь такой дубак! — заполошно процедила она, стуча зубами, и с облегчением прислонилась к стене.
— Ты что, больше не злишься на меня?
— Я вообще-то всё время на тебя злюсь! Но сил больше нет обижаться. Какой же ты козёл… — В ответ он посмотрел на неё с раскаянием и потянулся, чтобы обнять, но Мари нырнула под руку Коннора и продолжила: — Скажи, что придёшь к нам на Рождество. Прошу, хоть раз не будь мудаком, когда ты нужен мне. Не обязательно общаться со всеми в гостиной, можешь хоть спрятаться в моей комнате и носа своего кривого, — она произнесла это слово особенно ласково, — не показывать. Просто будь там. Рождество без тебя — не Рождество, — добавила со всей серьёзностью. — Приходите с Хэнком, папа тоже обрадуется.
— Обещаю, что приду.
С грустью смерил расстояние меж ними.
— Хорошо. Я уже ухожу, если что: сможешь остаться в дражайшем одиночестве. До послезавтра. — Мари открыла дверь и перешагнула порог, но остановилась и развернулась. — Ты мой самый близкий друг, и я хочу тебе рассказать. — Её взгляд был решительным и как будто печальным. — У меня… появился кое-кто. Он очень хороший. И действительно нравится мне. Не знаю, насколько всё серьёзно: просто наслаждаюсь тем, что у нас есть. Вот… Хотела, чтоб ты знал.
И морозная мгла выкрала её в свои голодные пустые объятия.
«Умоляю, позволь мне остаться сегодня с тобой», — проиграла его память отчаянный голос Мари.
«Умоляю, останься со мной», — потерянно шепнул в темноту, ощущая, как безжалостно заходится от горя усталое сердце.
Дом Эвансов был полон народу: бабушки и дедушки, Кристина с родителями, из кухни и обратно бегала Кларисса, ставя очередное блюдо с закусками или бокалы, Роджер стоял у камина, развлекая гостей историями со службы: в это Рождество он на удивление не злоупотреблял спиртным. Мари открыла только что прибывшим Хэнку и Коннору, с порога принявшись осыпать их поздравлениями. Через минуту следом за ней подошёл приятной наружности юноша и протянул гостям руку.
— Стэн, — представила своего парня Мари и улыбнулась с толикой неловкости. — А это лейтенант Хэнк Андерсон и мой Коннор… «мой» в смысле, лучший друг, — с коротким растерянным смешком поправила она себя.
«Волосёнки сальные, тощий, высокий, выражение лица весьма неглупое, — подумал Коннор, пожимая руку Стэна. — Он с ней одного возраста и состоит из плоти и костей: логично, что она предпочла его».
— Приветствую, — дежурным голосом робота произнёс Коннор.
— Я так понимаю, вы, лейтенант, работаете с отцом Мэри? — поинтересовался Стэн, когда жал руку Андерсона.
«Мэри?» — безмолвно насупился Коннор.
— Мы оба с ним работаем, — ответил Хэнк.
— Ого, так много копов сегодня в доме! Главное теперь не делать ничего противозаконного, — неуклюже смеясь, произнёс Стэн, но его шутку поддержали лишь снисходительными улыбками. Мари утешающе переплела свои пальцы с его, и Коннор скрежетнул зубами, увидев это.
— Пойду выпью. — Хэнк откашлялся и бодро прошёл в гостиную.
— Тебе налить чего-нибудь? — заботливо обратилась Мари к своему другу, деликатно положив руку ему на плечо.
— Спасибо, я попозже: чувствую себя что-то не очень.
Внутри всё болело, а из-за нервов начало сжиматься, и боль становилась сильнее. Его родная Мари, одетая в белое вязаное платье со снежинками, и с небрежно собранными несколькими прядями на макушке казалась чужой и недосягаемой. Коннор поймал себя на мысли, что словно даже не имеет права прикоснуться к ней. Мари хохотала в компании Крис и своего парня, прижимающего её к себе за талию: они обсуждали темы, которые он не смог бы поддержать. Зато бабушки Эванс и Флетчер очаровались учтивостью «этого молодого симпатичного детектива» и забрасывали Коннора странными вопросами о работе и его отношениях с их внучкой. Спустя час тяготящей болтовни он улучил момент и незаметно скрылся в комнате Мари. Праздник не приносил никакой радости, люди надоели, ревность извела, но, к счастью, самочувствие стало немного лучше.