― Вот прямо сейчас жалею, что с трудом запомнил все заданные вами вопросы! ― Он измождённо рассмеялся. ― Но я постараюсь ответить по существу. ― Собрался с духом, доставая из памяти прежние чувства. ― Понимаете, всё своё время я проводил с людьми и почти никогда ― с андроидами. В итоге вернулся ко мнению, что, сколько бы во мне ни проснулось эмоций, я не человек. Между тем близость с дорогими людьми рождала во мне любопытство. И стыд. За то, кем я был. Быть собой — роботом — вдруг стало отвратительно. Я понял, что начал стыдиться быть целиком собой. Мои переживания породили много лжи…
В одно из высоких окон пролился озорной бледный луч. Невесть почему знакомый. Совсем как тот самый луч… Коннор больше не сидел в зале под пристальным вниманием толпы. Не слышал голосов, не видел однообразных любопытных лиц. Его унесло с собою лето — такое давнее, такое светлое, осевшее в памяти ненавистными цветастыми мазками. Лето, рассёкшее грязными царапинами коленку одиннадцатилетней Мари, соскочившее горячим лучом на её щёку, упавшее в урну облизанным фантиком от мороженого, улетевшее желтокрылой бабочкой с бархатистого лопуха.
Куда же они ехали? Разве теперь вспомнишь?..
Мари изнывала от жары, вредничала и строила ему рожи в автобусе, переполненном пассажирами.
— Ну долго там ещё? — Она цокнула, почесав локоть, который щекотали ворсинки на сумочке сидящей рядом старухи.
— Уже скоро, — успокаивал её Коннор, понимая, что для ребёнка это самое «скоро» подобно вечности.
На остановке в салон вошла компания из трёх андроидов, сделав тесноту невыносимой.
— Дурацкие пластмасски сейчас задушат меня! — прошептала с наигранной драматичностью, затем надула щёки и дурашливо скосила глаза, обвив руками торс своего друга. Парень-андроид из компании случайно поёрзал спиной о её затылок. — Ну, не лохматьте меня! — капризно пролепетала Мари, приложив ладошку ко взмокшему затылку.
— Ой, простите, пожалуйста, мисс, — излишне учтивым тоном извинился незнакомец.
Мари брезгливо повела плечом и крепко прижалась скулой к груди своего друга, ища в их близости спасение от суеты и тесноты. «Тук-тук, тук-тук», — тихо стала напевать себе под нос механическую песню тириумного насоса. Коннор бросил нервный взгляд на потолок, дотошно изучая траекторию полёта мухи, пока под пластиковым корпусом сходили с ума электрические искры страха. Страха, что она узнает в биении его сердца фальшь. Искусственность.
— Кошмар! — Она увидела своё отражение в стеклянных дверях. — У меня теперь «петухи» торчат!
— Какие ещё «петухи»? — Коннор ласково засмеялся, убирая ей за уши выбившиеся из причёски пряди.
— Да вот же! — Мари взлохматила себя обратно и принялась расплетать обе косы. Каскад пушащихся волос мерзко облепил вспотевшие плечи и шею.
— Ну, и каков теперь план, лохматое чудовище? — В тёмно-медовой радужке блеснула весёлая мягкость.
— Вот я дура… Жарко так теперь.
Наконец двери протянули спасительные объятия желающим выйти на остановке рядом с торговым центром, и автобус выплюнул большую часть пассажиров на улицу. Мари громко вздохнула с показным облегчением, ловя ртом свежий воздух. Раскалённый салон понемногу начал остывать.
— Иди-ка сюда и замри.
Коннор развернул любимое лохматое чудовище спиной к себе и заботливо расчесал пальцами спутанные светлые пряди. Энергичные слаженные движения пальцев сплетали из тонких шелковистых нитей волос чудесный узор.
Машинная точность. Дружеское тепло.
— Это что, колосок?! — счастливо взвизгнула она, ощупывая макушку.
— Так, не балуйся, а то испортишь мой шедевр! Посмотришь, когда закончу.
— Колосок! Колосок! — напевала Мари, нарочно качая головой, чтобы позлить его. — Я знаю, что колосок.
«Да, вот так, замри: твоя дурацкая пластмасска хочет прикоснуться к тебе…» — В груди сгустился электрический страх. Коннор испытывал себя, рисковал нелепо раскрыться. И ничего не мог сделать с неутолимым желанием быть с ней самим собой. Отбросить осточертевшую ложь и чувство вины. Хотя бы раз. Хотя бы украдкой.
Бионическая кожа кисти плавно деактивировалась, обнажив белый гибкий пластик. Коннор вдохнул поглубже бесполезного, ненужного воздуха и легонько опустил руку на маленькое покатое плечо, нежно обвёл окружность и остановился, едва касаясь кожи подушечкой среднего пальца.
— Всё уже? — Она внезапно обернулась, зажмурив один глаз, и её рот растянулся в хулиганской улыбочке.
Мари не успела заметить, как Коннор пугливо и своевременно активировал кожу обратно. Но заметила, как с его лица сошёл оживлённый задор, сменившись непонятной ей тоской.
— Ты чего такой грустный?
— Тебе кажется. Просто духота разморила…
Она и забыла, что хотела полюбоваться причёской в отражении окон: всё с беспокойством вглядывалась в лживое лицо своего ангела, не понимая, почему он не хочет делиться с ней своими печалями. Хмыкнула и покачнулась, шлёпнувшись спиной о его живот. Затем ещё раз. И ещё. Захихикала и стала ударяться сильнее, пока Коннор не блокировал очередную «атаку», обхватив Мари обеими руками и тесно прижав к себе. Затем легко и весело поцеловал её в висок.
Наверное, тот день пах её малиновыми жевательными конфетами, кондиционером для белья, пропитавшим его белую рубашку, горечью отцветающих пушистых одуванчиков (как она смеялась, носясь вдоль тропы в парке, сдувая с них дымчатые головки!). Вне всякого сомнения, теперь Коннор мог бы и выдумать себе эту странную помесь гадких выхлопов и сладкой свежести. Но ему всё равно не узнать, как пах тот самый день. Потому что каждый новый день пахнет по-своему, уверяла его Мари…
― Мистер Андерсон? Вы слушаете? ― безликое эхо чужого голоса выдернуло его назад. Дорожка летнего парка, облитая солнечным светом, растаяла, и Коннор с тоской оглядел блёклое помещение.
― Я здесь, честное слово. Уход в спящий режим мне больше не доступен, ― отшутился, бесцветно улыбнувшись.
― Вам мешает жить физическая боль?
― Совру, если скажу, что не мешает. Боль довольно скверный индикатор неисправности: диагностика системы куда надёжнее. ― Коннор ослабил галстук, нервно пригладил бровь. ― Я даже не смогу подобрать внятных сравнений, чтобы описать моё первое знакомство с этим чувством. Для, того, кто прежде не ощущал ничего, боль ― это прижизненный ад…
Сквозь гудение ламп и шум микрофона в его уши ворвался собственный крик. На его лицо вновь лилась кипящая лава нестерпимого нечто ― без оболочки и без формы. Нечто завладело каждой клеткой, каждой мыслью, росло и множилось, поглощая целиком и уничтожая. Словно вчера он лежал на операционном столе в лаборатории Майкла ― разобранный на куски и собранный вновь из боли и ужаса. Ребёнок микросхем, проводов и алгоритмов, приговорённый к страданиям, о которых грезил в бессчётных цифровых снах.
― Но всё же это была неизбежная жертва. В некотором смысле это вроде как деградация, ведь человечество прикладывает столько усилий, чтобы минимизировать боль, сопровождающую всё его существование… Хотя боль многому научила меня. Сделала острее сострадание.
― Судя по всему, этот опыт просто невероятен. И он так полезен в условиях новой эпохи, когда мы изо всех сил наводим мосты между людьми и пробудившимися андроидами.
― Вы сейчас очень верно подметили, ― подключился Майкл. ― Когда я думаю о разрушительной стороне человеческой натуры ― о жестокости друг к другу, животным и потребительском использовании ресурсов планеты ― понимаю, что нам есть чему поучиться у машин, в которых запрограммировано бережное отношение к природе. И теперь у Коннора есть уникальная возможность взглянуть на мир глазами обеих сторон.
― Так выходит, с помощью столь революционной технологии мы можем всех девиантов сделать нормальными? ― прозвучало из конца зала.
― Уверен, большинство девиантов и так считает себя нормальными… ― Коннор немного смутился. ― Не нормальным себя считал конкретно я.
Присутствующие в зале андроиды одарили молчаливым презрением выступившего журналиста. Атмосфера заметно накалилась. Отовсюду тянулись руки, раздавались выкрики, что мгновенно перемешивались в один непонятный гомон. Пока один из них не прозвучал громче остальных: