Чем глубже он входил, тем ярче становился какой-то сладкий, приторный запах, не знакомый лично, но его знает каждое живое существо, потому что он связан с другим концом пути, тропы. Земля стала сильнее присасываться к ботинкам, сопровождая каждый шаг смачным шлепком. Пока он шёл, солнце успело совсем опуститься и лишить земное царство света: мир стал серым. Он шёл не долго. Среди этой огромной ржавой упорядоченной системы нашёлся кто-то, кто посмел поставить почти целую машину, в сравнение с остальным хламом, прямо перед ним, перед Лёшей. И из неё доносился некий звук, больше похожий на шёпот или ход воды по трубам. Машина была как после аварии, но не тронутая ещё временем: выбитое лобовое стекло, как, впрочем, и остальные, весь бампер всмятку, колёса также отсутствуют – будто её спустили с Эвереста, постелив для мягкости снежка.
Запах стал совсем невыносим, и он подтянул воротник рубашки к носу, но это едва ли помогло. Он уже точно понял, что вонь, почти зримая, летела прямо из этой машины.
Фантазия разрывалась от вариантов будущего зрелища, пугая и его самого: может там тварь на четырёх ногах, что выпрыгнет как обезьяна из лобового стекла, с такой же обезьяньей ухмылкой и рядом уродливых клыков, и сожрёт его, будет драть заживо, придавливая голову к сопливой земле; а может там и нет ничего – материального, а дух бесформенный и злобный, что будет мучить сознание и разум? Он не верил в такое – слишком просто, и шёл лишь потому, что не мог сопротивляться зову незримого владыки.
Он поднял фонарь, как шпагу, и последние шаги сделал именно так, будто шёл в атаку. Но луч фонаря сыграл злую шутку, и кто бы знал за что: в окровавленном кресле с ошмётками чего-то органического, отвратно пахнущего, лежал – его отец. От него не было живого места, как если бы его обглодали дикие псы, но забыли про лицо, удовлетворившись парой зубастых поцелуев, грудь его тяжело вздымалась, дёргалась, однако его озаряла безумная улыбка: стянутые скулы к глазам, верхние окровавленные зубы раскрыты, глаза затуманены. Волос не было, только багровая кость.
Лёша стоял без движения, будто сознание не знало, как поступить с этим.
Глаза отца вздёрнулись на Лёшу и внезапно прояснились, засияв в свете фонаря:
– Здравствуй сынок, вот и свиделись! – прозвучал скрипящий, сухой, кашляющий через слово голос отца сквозь растянутую улыбку.
Лёша не мог ответить, сознание и вправду не знало и никогда не узнает, как ему отвечать такому. Лишь единственная мышца на шее, из всего его тела, производила движения, словно подсказывала остальному организму.
– Что ты стоишь, ублюдок, словно у меня на лбу что-то написано?!
Паника – это состояние невероятной реакций и внезапно высохший организм Лёши это доказывал. Глаза медленно-медленно поднялись на лоб, где, словно ножом сквозь кожу и по кости, было написано:
– Тро-о-пки-и! – читал вместе с сыном отец, специально растягивая для недотёпы сына слоги.
– Что, стоишь, ублюдок?! Дай обниму!
Труп дёрнулся, подался вперёд, разваливаясь на ходу, в стремление выскочить из машины через лобовое стекло и, если бы Лёша не успел отскочить, он бы схватил его, но промахнулся и шлёпнулся, лопнув, как пакет с водой, развалившись на гнилые потроха и личинки опарыша, копошащиеся белыми тельцами. Лёша не видел этого и даже не слышал – он бежал, чувствуя ржавую влажную прохладу от тысяч разлагающихся металлических валунов, знал, что уже не увидит заливающейся гиеньим смехом головы своего отца, ведь её скрыл туман и был всё ближе и ближе, потому что зов всесильной воли исчез. Но даже сквозь белую мглу голова доставала Лёшу отчего-то радостным скрипом:
– Ты не нужен мне! Не нужен никому! Ха-ха-ха! А-а-а!
Он едва забрался по склону на дорогу, соскальзывая ботинками по, вдруг, ещё сильнее размокшей почве; пролетел оставшиеся метры до ниссана и с безумием захлопнул внезапно потяжелевшую дверь, что машина закачалась влево-вправо. В этот раз он не успел завести двигатель и туман ударил по корпусу всепоглощающим, разрывающим перепонки, вгрызающимся в плоть и сами кости криком поезда:
«Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-У-У-У!»
Машина тряслась и скрежетала, будто этот рокот давил и мял её, а сам Лёша задыхался, терял сознание. Он пытался тянуться к ключам в замке зажигания, но кисти словно потеряли всякую плотность, как если бы из пальцев вырвали все кости, и не получалось схватиться за кольцо ключей, лишь тыкая бесплотным куском плоти, как парой кальмаров. Рокот всё нарастал, сбивая с ритма даже сердце, а Лёша терял сознание, задыхался; туман становился ярко белым, сияя своей чистотой, словно говоря, что он есть символ блага, но не иного.