— А кажется, этот Штейнер себя искалечил, — заметил тосканец.
— Да, дружище, пустил себе пулю прямо в сердце, и вряд ли выживет.
— Бедняга, — прошептал Михай, — разве он жив?
— Да, пока, — отвечал сержант, притворяя, как мог, разбитую дверь. — Но я пришел к вам не затем, чтобы говорить об этом человеке, но чтобы извиниться за свою давешнюю грубость. Вахмистр грозил, что посадит в колодки, если я не заставлю вас бегать по-настоящему.
— Вы хороший человек, Рибо, — сказал магнат. Унтер-офицер грустно улыбнулся.
— Несчастный я, — сказал он, вздыхая. — И я из провинциальных дворян и был, может быть, не беднее вас. Но все у меня прошло между рук, и я поступил в Легион, когда мне оставалось только пустить себе пулю в лоб. Но что теперь вспоминать грустное прошлое! Теперь я только сержант Рибо… И баста!
— И стараетесь спасти несчастных, которых военный трибунал намеревается переправить через Стикс в барке негодяя Харона, — перебил его тосканец.
— Да, если смогу, — отвечал сержант. Он вопросительно взглянул на магната.
— Да, Рибо, — сказал мадьяр, — надо дать знать Афзе или ее отцу; я поклялся, что в Алжир не попаду.
— Что может сделать для вас Афза? Вряд ли ей вызволить вас отсюда.
— Об этом не заботьтесь, Рибо; мы уйдем, когда захотим.
— Вы нашли напильник под нарами?
— Напильник нам ни к чему.
— А решетка? Вам один только выход — в окно; у дверей двое часовых.
— Вот мы и вылетим через решетку.
Сержант пожал плечами, выражая сомнение.
— Мадьяры колдуны — я это знаю, только это уж слишком, — сказал он наконец.
— Колдуном был несчастный Штейнер. Но я рассчитываю на вашу честность, что вы не выдадите наш секрет.
— Понимаю! Этот носорог перед смертью захотел сделать доброе дело… Счастье, что решетки не тронуты и что никто, кроме меня, не зайдет сюда. Неудачная мысль пришла вахмистру выбрать именно меня.
Он ведь считает меня людоедом или, по крайней мере, сенегальской скотиной.
— Он сам скотина, — сказал тосканец. — Я знал это раньше и говорил графу.
Рибо улыбнулся.
— Не видывал я такого весельчака, как вы, — обратился он к тосканцу. — Смерть перед ним, а он все смеется.
— Ах, тысяча жареных скатов! Пока Харон еще не перевез меня через черную речку, я жив и, стало быть, еще имею надежду со временем опорожнить на холмах родной Тосканы несколько бутылок того вина, на которое Арно точит зубы издалека, а достать не может.
— Просто бес какой-то! Удивительный народ эти итальянцы! — решил сержант.
Затем, обращаясь к магнату, как будто чем-то озабоченному, он сказал:
— Завтра на заре пойду на охоту и пройду мимо дуара[15] Хасси аль-Биака. Что сказать Звезде Атласа?
— Что я в карцере и военный трибунал меня расстреляет, — ответил магнат.
— Больше ничего?
— Афза знает, что делать. Она девушка умная, а отец ее человек решительный. Ступайте, Рибо, спасибо.
— Еще увидимся, прежде чем вы упорхнете, — сказал сержант. — Когда ночь окажется подходящей, я вас извещу. Я не губитель, и когда могу спасти от смерти несчастного, всегда сделаю это. Спите спокойно. Теперь вам нечего бояться, когда Штейнер на три четверти мертв.
— А как поживает нос вахмистра? — спросил тосканец.
— Не то чтобы очень хорошо, — отвечал сержант. — Похож на спелую индийскую смокву. Ну, господа, спокойной ночи. Завтра еще до зари буду в дуаре Хасси аль-Биака. А пока прилажу кое-как ваш замок. Прощайте, товарищи!
Он зажег фонарь, который принес с собой, приладил, насколько возможно было, замок и ушел.
В казарме водворилась полная тишина.
Больные, арестованные, солдаты и офицеры, измученные дневным зноем, спали как мертвые.
Только снаружи, перед навесами, служившими спальнями дисциплинарным, ходили часовые.
Рибо поднялся по крутой лестнице в лазарет и позвал вполголоса:
— Ришар!
Фельдшер, куривший у решетчатого окна, отозвался.
— Что Штейнер? — спросил Рибо.
— Умер.
— Бедняга! Ничего не говорил перед смертью?
— Три раза звал мать.
Рибо спустился с лестницы, грустно покачивая головой.
— Может быть, напрасно я написал его матери о постыдном ремесле ее сына, — проговорил он. — А может быть, лучше! Скольких несчастных избавил таким образом от мучений. Другого Штейнера не найдется, и наш блед уже не будет так ужасен.
Он вошел в свою каморку и, постояв перед висевшим на гвозде великолепным охотничьим ружьем со стволами, украшенными чернью, бросился не раздеваясь на постель.