— Вы говорите «разумная».
— Непременно, ведь большинство выпускаемых японцами снарядов, несмотря на их пресловутую «математическую» стрельбу, тратятся непроизводительно. Тоже следует сказать и о их ружейном огне. Они не жалеют патронов и во время похода осыпают огнём каждую показавшуюся им подозрительной сопку, каждый кустик, стреляют залпами по одиноким всадникам и пешим, не говоря уже о разъездах в два-три человека, которых буквально засыпают пулями. Надо быть безумцами или иметь неистощимый запас патронов, чтобы делать это.
В ляоянском саду интересная встреча с штабс-капитаном Россовым.
Это знаменитость.
Он прекрасно знает китайский и английский язык, объехал и обошёл весь Китай, был в Японии, где его застала война. Он стал выдавать себя за корреспондента датских газет и успел в конце концов благополучно вернуться в ряды русских войск.
Это очень скромный, почти застенчивый офицер, о себе не говорит ничего.
Как я ни старался навести разговор на его любопытные приключения, все мои попытки оказались безрезультатными, как большинство японских выстрелов.
— Вы знаете, — сказал мне познакомивший меня с ним д-р Власевич, — его в Японии заставляли петь датский гимн, и он пел…
В Ляояне несколько японских пленных.
Все они рассказывают, что с большим страхом ожидали своей участи после того как попались в плен.
— Почему же это?
— Нам начальство объявило, что русские — жестокие дикари, которые всех пленных предают мучительной смерти, а потому нам не советовали отдаваться им живым в плен, а предпочитать смерть.
— Ну, а теперь что вы об этом думаете…
— Что дальше будет — не знаем, а теперь нам лучше не надо… — отвечают, конечно, через переводчика японцы.
По их довольным, улыбающимся лицам можно и без всякого переводчика заключить, что «им лучше не надо».
XXII
Картинки боевой жизни
Идут войска, тянутся обозы, скрипят китайские арбы, слышатся окрики и русская тяжеловесная брань, в воздухе висят неприятные звуки крика мулов и визгливой, режущей ухо громкой речи китайцев.
Тихо говорить они, кажется, не умеют.
Вот та будничная картина военного времени, которая здесь бросается в глаза повсюду, но с особой рельефностью там, где близок неприятель, а следовательно особенно много сосредоточено войска.
Война, война!
Я три раза видел вблизи, насколько это возможно и разрешается, картины боя, положим, незначительного, так как в момент крупного дела при Вафангоу, сидел, волею судеб, в Мукдене, проводя «дни мук» корреспондентского искуса, да и приехал я туда в ночь на 1 июня, так что если бы «Мукден» не оправдал бы даже своего русского названия «день мук», то и тогда бы я едва ли успел попасть 2 июня в Вафангоу, а это был последний день этого почти трёхдневного боя.
Но возвратимся к тому, чему свидетелем быть выпало мне на долю при моих поездках на передовые позиции.
Я уже описал вынесенное мною более чем смутное и вместе с тем глубоко отвратительное впечатление современного боя, даже, если можно так выразиться, в миниатюре, ничуть не похожее ни на то представление, которое было в моём уме, как штатского человека, и, вероятно, в уме многих, ни на поэтические описания боя в стихах и прозе, какие мне приходилось читать.
Быть может, впрочем, всё, что я видел, были лишь, выражаясь военным языком, «разведочные стычки», которые не могут дать настоящего представления о картине боя.
Так говорят мне офицеры, когда я поднимаю среди них этот вопрос.
— Но в чём же разница? — допытываюсь я, — только в размерах?..
— Ну, конечно, настоящий решительный бой ожесточённее, так как участники его чувствуют, что им решаются шансы кампании. Такого боя ещё не было!.. А в разведочных схватках главная забота о сохранении войска и меньших потерях, а потому обе стороны сдерживаются…
— Но при этом, я сам видел сотни убитых, десятки раненых…
— Это всё пустяки…
— Как человеческая жизнь — пустяки?
— Война…
И в этом ответе нет никакого бравирования.
Это действительно так.
— Война…
И поэтический колорит этого слова исчезает, оно появляется перед вами во всей его отвратительной окровавленной наготе.
Такова действительность на театре войны.
Если к этому прибавить условия бивачной жизни, особенно в настоящей войне, невыносимые жары, целые дни ливней, то пыль густая, разъедающая, то невылазная грязь и сырость, бездорожье и соединённые с ним лишения в пище и в питье, то и получится та далеко не поэтическая «картина войны», который я решил посвятить эти строки.