— Ко мне в отряд, милости просим, — любезно встречали меня начальники передовых отрядов, — но прежде всего позаботьтесь о том, где приютиться, раздобудьтесь палаточкой, и кроме того запастись провиантом… При всём желании, и покормить вас нечем… Вот чайку не прикажете ли… Это с удовольствием…
И пьём чай, стараясь меньше употреблять сахару, так как последний тоже обыкновенно на исходе, с солдатским сухарём…
И каким он кажется вкусным среди прекрасной природы, в горной прохладе.
Хорошо, однако, понимаешь, что для тебя вкусна «новинка», но пропитаться этим сухарём в течении многих дней довольно трудно.
— Но почему же вам не подвозят продовольствия?
— Подвозят, жаловаться нельзя, но понемногу, ввиду размытых ливнями, да и без того трудных дорог в горах для обозов… Привезут, всё сейчас же и расхватают, день, два пируем, а там опять на пищу св. Антония… — улыбаясь говорит мой собеседник.
И нигде, ни в одном отряде я не слыхал жалобы на интендантство — в эту войну оно делает всё возможное и даже невозможное.
И это понимают в частях, и никому не приходит даже на мысль обругать «интендантов» и этим лёгким способом сорвать на ком-нибудь свою злобу.
2 июля утром в десятом часу около кумирни бога войны, где помещается редакция «Вестника Маньчжурской Армии» и живут корреспонденты русских и иностранных газет, в числе которых и я, вдруг раздаются выстрелы.
Стреляют пачками.
Все всполошились в нашей кумирне.
Решили даже бежать дать знать караулу, расположенному у западных ворот города Ляояна — кумирня расположена против ворот, вне города.
И что же оказалось!
В фанзе, рядом с кумирней, какой-то китаец открывал торговлю и по китайскому обычаю ознаменовывал открытие этого дела бросанием китайских хлопушек.
Говорят о «хунхузах», собирающихся в огромные шайки под предводительством японских офицеров, о готовящемся в Мукдене и Ляояне восстания китайцев.
Поздним вечером, перед отходом ко сну, я слышу в соседней фанзе, занимаемой Ю. Л. Ельцом, какой-то металлический звук.
— Юлий Лукьянович, что вы делаете? — кричу я.
— Заряжаю второй револьвер.
— Зачем?
— А неровен час, кто их знает, этих мерзавцев.
Вы хорошо понимаете, что все мы спим с заряженными револьверами и кинжалами и крепко запираем двери фанз.
Последнее, впрочем, совершенно бесполезно, так как в фанзе легко проникнуть в окно, очень широкое, двустворчатое поперёк, мелкие переплёты которого заклеены тонкой бумагой — окна ничем не запираются.
Все эти тревожные слухи черпают свои основания из полученного известия, что известный «хунхуз» Тулихан, чем-то нами обиженный, перешёл на сторону японцев и, как говорят, собрал огромную шайку.
Двое других известных предводителей «хунхузов» — Тундисон и Тайкел находятся на стороне русских.
Так утверждают хорошо знакомые с «хунхузами» «пограничники», как здесь кратко зовут пограничную стражу.
Как это ни странно, но мы в хунхузах имеем и союзников и противников.
— На их дружбу тоже положиться нельзя, — говорил мне один пограничный офицер, — дружат, дружат, а вдруг и нападут.
Всё это очень странно!
Я не берусь объяснить этого, так как каюсь, во всей этой маньчжурской политике ничего не понимаю, записываю, что слышу и что вижу, записываю с осторожностью, боясь каждую минуту впасть в грубую ошибку.
Не ручаюсь и при этой осторожности за отсутствие таких ошибок.
Вот несколько картинок — результат моей поездки в передовые отряды.
В один из них я прибыл почти тотчас по окончании дела.
Японцы отступили, мы ещё не успели подобрать своих раненых.
Доктор и санитар работают над перевязкой их.
В числе раненых, уже перевязанных и готовых к отправке в госпиталь, японец, взятый в плен.
Он окружён группой солдатиков.
Из лица выражают сострадание, ни малейшей злобы к стонущему врагу.
— Не скули, брат, не скули, — добродушно уговаривают его, — в госпиталь поедешь, господскую пищу есть будешь, поправишься и опять драться будешь.
Это говорит степенный солдатик с открытым загорелым лицом и добрыми глазами, особенно подчёркивая последнюю фразу, точно, по его мнению, для японца единственно печаль поранения и плена состоит в том, что ему нельзя драться.
«Чудо-богатырь» судит, видимо, по себе и несомненно даже раненый не покинет строя.
И таких, как он, у нас тысячи.
Прекрасен образ русского солдата.