— Так неожиданно! Что-нибудь случилось?
— Ровным счетом ничего. Абсолютно ничего.
Через открытое окно, в проеме между занавесками, было видно: кто-то ходил в комнате. По-видимому, хозяйка. На этот раз она не спешила угостить гостя «маминым букетом». Володя пожелал Хрипину здоровья.
— Всего наилучшего, молодой человек, — ответил тот, яростно размахивая тростью. Тучный кот шарахнулся из-под калитки.
Обратно Володя не шел, а бежал, сплевывая хрустевшую на зубах пыль. Скорее, скорее… Куда? Он и сам не знал куда. Как же так получилось? Пригласила и уехала. Как она могла? Как могла? Ведь знала — он непременно будет страдать… Мелькнула в голове мысль: дать телеграмму. Где здесь почта? Рядом с вокзалом. Тогда скорее на почту.
Телеграмму сочинил быстро. Но, видимо, было в тексте что-то такое, из-за чего белокурая девушка, торжественно восседавшая за барьером, пробежав текст глазами, воскликнула:
— У вас кто-то умер?
— Нет, никто не умер.
Она посмотрела Володе в глаза:
— Я почему спрашиваю. У вас непонятно написано. Но если в самом деле кто-то умер, надо представить документ.
— Я же не пишу, что кто-то умер, — ответил Володя и густо покраснел. — В телеграмме все верно. Отправляйте.
Володя взял квитанцию и вышел на улицу. Куда теперь? Нельзя, чтобы кто-нибудь из знакомых видел его в таком состоянии. Вчера, позавчера он еще не знал, что будет так переживать. «Я, кажется, не владею собой… Я не способен здраво рассуждать… Только тот, кто был в моем положении, способен меня понять… У Льва Толстого в «Анне Карениной» Левин, когда узнал, что Кити не любит его, уехал в деревню, увлекся хозяйством… Куда поехать мне, чтобы отвлечься, забыться?..»
Володя быстро пересек площадь и подошел к серому зданию с круглыми часами над входом. Миновав его, перепрыгнул через ограждение и оказался на перроне вокзала. Здесь было пустынно. Пыхтел вдали паровоз. Чумазые железнодорожники скучали у товарняка. Володя представил: вчера на этом перроне стояла Ольга в ожидании поезда. Наверно, с ней были родители. А может, ее провожал и некий Скворцов, о котором так настойчиво упоминалось позавчера.
Он присел на скамейку, раскинул руки, облокотившись на деревянную изогнутую спинку. Вокзальный перрон — знакомое место. Где теперь та девочка, дочка сцепщика? И сам сцепщик — где он сейчас, жив ли? Они уехали из города, когда сцепщик женился вторично.
Если пройти по перрону в тот конец, где он обрывается, и еще дальше, мимо пакгаузов и водокачки, там когда-то лежали штабели досок. Сюда Надюшка приносила обед отцу. Это был крупный круглолицый мужчина, в куртке и штанах из чертовой кожи. Он доставал из узелка бутыль и наливал в кружку молока, давал выпить сперва Володе, потом дочке, совал обоим в руки по огурцу с куском хлеба. Сам сцепщик не мог есть, не угостив вихрастого пацаненка-безотцовщину и свою длинноногую, тонкую, как спичка, малышку, бывшую у него за хозяйку. Володя отнекивался, не брал хлеб (дяде Степану самому было мало), но Надюшка командовала: «Не ломайся, бери!»
Сцепщик, покончив с обедом, крутил цигарку, и все трое сидели на досках как одна семья. Потом сцепщик надевал на руки жесткие брезентовые рукавицы, тяжело поднимался и шел к застывшим в беспорядке на рельсах вагонам, платформам, которые, казалось, только и ждали, чтобы их соединили друг с другом. А Володя с девочкой продолжали сидеть на досках, смотрели на прибывающие поезда, на суету вокруг вагонов. Называли вслух известные им города и страны, фантазировали…
— Этот поезд из Ленинграда!
— Нет, из Костромы!
— А этот с Северного полюса!
— А этот из Африки!
Однажды Надюшка, прежде чем уйти, потупясь, сказала, что должна доверить ему один секрет. Володя замер, почувствовав плечом ее худенькое плечо. Надюшка сказала, что они должны скоро уехать. И уехала. Володя первое время очень скучал, потом все забылось.
Сейчас Володя глядел, задумавшись, на поблескивающие рельсы. Стальные нити дорог. По одной из них, может, придется в скором времени ехать и ему. В память о той девочке с худенькой шеей, выпиравшей из выгоревшего, поношенного платьишка, о девочке с глазами, распахнутыми, как ромашки, он сочинил одну из своих «Песен без слов». Тоненький голосок среди низких повторяющихся аккордов, как бы пытающихся заглушить его, но голосок теплится, живет, освещая все кругом. Воспоминания детства, бездумная радость идущей навстречу жизни.
Певуче пропел сбоку рожок. Лязгнули буферами и снова замерли рыжевато-красные вагоны, испещренные вкривь и вкось надписями. Столетней давностью веяло от перрона, вокзального здания, вытянутой лапы семафора. Товарняк наконец сдвинулся с теста, замелькали, убыстряясь, вагоны. Поезд уходил все дальше, дальше, еще виден дым из трубы паровоза, еще можно наблюдать, как покачивается хвостовой вагон с красным флажком на тормозной площадке, но мгновение — и уже ничего не видно, только крыши домов и телеграфные столбы, только голубое небо и бледные, расползающиеся дымки в нем.