Когда Володя вошел во двор, компания во главе с Серегой Щегловым восседала на лавочке. Алексей крикнул:
— А, Паганини явился!
Щеглов по обыкновению пощипывал струны гитары и рассказывал о финской войне: какие были лютые морозы, как прорывали линию Маннергейма.
— Линия эта самая из чего состояла? Из дотов, долговременных огневых точек. А в дотах — финские солдаты. Попробуй выкури их оттуда. Ни за что не выкуришь. Бомбы и снаряды не помогали… Спасали положение саперы.
Кукин, склонившись — рубашка туго обтягивала спину, — внимательно слушал, вздыхал. Вздыхали и женщины — Клавдия и Анна.
Никто не спросил Володю, где он пропадал. Щеглов теперь рассказывал про финские хутора, уверяя, что жить там — тоска зеленая: лес кругом, камни, ни одной живой души, кроме зверья да птиц, до ближайшего хутора километров шесть-семь.
— Меня вот так озолоти, — Щеглов чиркнул себя по горлу ребром ладони, — ни в жизнь не соглашусь, чтобы там прозябать. Зимой снегом занесет, не доберешься… Ну как в норе — нет, нет, это не для нас, дорогие товарищи…
Кукин, давясь от табачного дыма, вспомнил про Халхин-Гол, про японское харакири. Кто-то из женщин спросил, что такое «харакири». Кукин начал объяснять, но внезапно оборвал рассказ, махнул рукой, давая понять, что дурость все это, пережитки.
Сумерки во дворе сгустились. Громыхнула за воротами машина. Хлопнуло затворяемое где-то окно.
— Хороша погодка стоит, — заулыбался Кукин. — Теплынь.
— Урожай будет богатый, — заметил Щеглов.
— Огород бы полить надо, — вздохнула Клавдия.
— Ну, вспомнила на ночь глядя, — отозвался лениво Кукин. — Где ты раньше была?
— Там же, где и ты, — отрубила Клавдия.
Вышла из дома мать. Увидев Володю, позвала. Есть письмо. Еще днем принесли. Там, на комоде лежит. Володя бросился в комнату. Конверт лежал на комоде. Взглянул на почерк: письмо было от Ольги.
— Какая муха его укусила? — раздался голос Алексея. — Помчался как угорелый.
— Почем я знаю, — ответила мать Володи. — У него свои дела.
Июнь был отчаянно жарким. Дожди шли редко. Берега Котороски с утра до вечера усыпали людские тела — вода будто парное молоко. А когда сгущались сумерки, в садах звучала музыка.
Вечерами нападала скука и тянуло из дому — в людскую толчею. Увидев на бульваре знакомого парня, Володя подолгу ходил с ним по набережной до стрелки и обратно к городскому театру в надежде, что произойдет чудо — он увидит любимые глаза.
Пришло еще одно письмо от Ольги. Две тетрадные странички в клеточку. Ольга снова писала о своем нечаянном отъезде, но это было не главное. Главное состояло в том, что она передала его «Песни без слов» некоему профессору Ухуцесси.
Откинувшись на спинку дивана, Володя напряженно думал. Профессор Ухуцесси. Какая странная фамилия! Видимо, это один из тех музыковедов, которые решают судьбы будущих композиторов. «Если попадешь к Ухуцесси, считай, твоя судьба в надежных руках», — писала Ольга. «В надежных руках… Уж скорей бы! — думал Володя. — Игорь Игоревич — отличный педагог, но он ведет всего лишь скрипичный класс. Самодеятельных композиторов он может поддержать, но этого мало…»
Вечером, улучив момент, когда мать была одна в комнате, Володя сказал ей:
— Знаешь, мама, мне нужно ехать в Москву.
Мать внимательно посмотрела на сына:
— Час от часу не легче. Зачем же, интересно?
— Надо.
Снова недоумевающий взгляд.
— Матери-то можно сказать? Или уж такие секреты?
— Я должен повидать одного профессора. Показать ему свои работы.
— По музыке, что ли?
— Да.
Наступило молчание, послышался тяжелый вздох.
— А остановишься где?
— Зачем мне? Вечером выеду, день в Москве, а к ночи снова на поезд. Никаких остановок.
— Когда собираешься?
— Послезавтра.
Мать стала собирать ужин. Нарезала хлеб, положила в тарелку вермишель, посыпала ее слегка сахарным песком. Володя сел за стол. Мать молча стала наблюдать за ним. Что у сына за дела? Учится здесь. Нет, надо ехать в Москву, чего-то ищет, куда-то рвется. Ей все это трудно понять — у нее за плечами другая жизнь.
На другой день Володя был в училище у Игоря Игоревича. Урок прошел быстро: «Сыграй-ка этот пассаж… Так, ладно… Теперь этот. Стаккато поотчетливее, с задором, а пианиссимо подай, как последнее дыхание…»