Дрожала земля, хрустели в воздухе осколки, звучно шлепались в мякоть бруствера.
Чей-то голос крикнул:
— Немцы!
Цепочка немцев рассыпалась по всему полю, они ложились, вскакивали, перебегали. Рядом раздался голос Штыкалова:
— Евстигнеев, не стрелять! Подпустить ближе!
Машинально я поглядел на часы: без четверти двенадцать. В сторону поля стараюсь не смотреть, только прикидываю, куда успели добежать немцы. Пыль и песок режут глаза.
Наконец-то открыла огонь наша артиллерия. Я приподнялся, поглядел из-за бруствера: немцы залегли. Темные клубы порохового дыма расползались по полю, в этих клубах мелькали серые фигуры с автоматами. Кое-где лежали, распластав руки, убитые.
Комок земли больно ударил меня в плечо. Мелькнула согнутая спина Штыкалова. Тут же раздался взрыв, что-то мягкое навалилось на мои ноги. Открыл глаза — возле меня поднимается, освобождаясь от земли, Салов. Его смуглое лицо искажено — его натужно рвало. Пригибаясь, я побежал на левый фланг. Стоя на коленях и вытирая со лба пот, часто моргая, Зернов показывал рукой за бруствер. Взрывы и визг снарядов заглушили его слова, но по движению губ я догадываюсь — танки. Немец пустил танки.
Знобящий, постылый холодок поднимался к горлу. Во рту было сухо. Я присел на корточки и перевел дух.
Мимо прополз Мамаев. Лицо у него было мокрое, с прилипшей ко лбу и щекам землей, правый рукав в крови. «Два дня на передовой — вот и вся его война пока…» Мамаев посмотрел на меня жалобно.
— Там, дальше, перевяжут. Ползи быстрее! — крикнул я.
Нарастающий гул приближался к окопам. Прогремел выстрел: снаряд просвистел над головами и разорвался в лесочке, где стояли пушки. В окопах все замерли.
— Зернов, гранаты!
Грузно оседая в ложбинах, два танка, один за другим, катили, не торопясь, на наш окоп. Квадратная, со срезами на боках лобовая броня, приземистая грузная башня — это были «тигры».
Зернов и Салов принесли гранаты. Штыкалов, почерневший, с разорванным рукавом, запекшимися губами повторял:
— Держись, братцы! Ничего, держись!
Первый «тигр» шел медленно. Искры сверкали на его броне: снаряды, посланные нашими артиллеристами, взвивались вверх или в сторону, не причиняя ему вреда. Страшный, тяжелый — земля подрагивала и оседала под ним — «тигр» приближался к окопу. Еще секунда, другая… Рядом со связкой гранат лежал Зернов. «Тигр» уже выехал на траншею… Еще мгновение… Наши гранаты полетели в сторону танка почти одновременно. Пламя лизнуло гусеницы, боковую броню и исчезло где-то внутри. Тотчас же раздался глухой взрыв — из смотровой щели и башни повалил черный дым.
Густая удушливая пыль стелилась по земле. Ничего не было видно: ни неба, ни лесочка, ни высоты, занятой немцами. Тугой горячий удар в грудь перехватил дыхание. Давясь чем-то солоновато-горьким, я повалился на дно окопа. Как во сне услышал крик Зернова: «Эй, ребята, лейтенанта ранило!» Послышались другие голоса, но слов я уже не мог разобрать. Что-то сильно сдавило голову, подступила тошнота, и тут же все окружающее куда-то ушло.
Я очнулся вечером и не сразу понял, где я. Меня качало, подбрасывало, перед глазами маячил серый круп лошади. Немного погодя сообразил: везут на повозке, видимо, в госпиталь. Я ранен, и меня везут в госпиталь.
Ветви деревьев склонялись справа и слева. Я попытался приподнять голову и не смог. Повозка ехала медленно, рядом слышались чьи-то голоса, но глухо, будто издалека, ни одного слова невозможно было разобрать. Мне хотелось крикнуть: «Говорите громче, эй, где вы там!» Но не мог, не было сил, и я закрыл глаза. Потом снова открыл и увидел Соню. Лицо ее появилось и тут же пропало, расплылось в тумане. Потом через какое-то время снова возникло совершенно отчетливо. Я сообразил — это не во сне, это в жизни. Соня шла рядом, Соня сопровождала меня, и это было необыкновенно. Она поправляла мне волосы, гладила их и плакала. Грустная нежность охватила меня: значит, Соне жалко меня, значит, я дорог ей… А может, Соня плачет потому, что, находясь там, в лесу, на переформировке, не смогла полюбить меня, а теперь… Может быть, теперь полюбила. От прилива нежности я сам чуть не заплакал. Мне хотелось сказать Соне, что я люблю ее и буду любить всегда, что буду ждать ее любви и пусть она не переживает… Что-то еще я говорил или мне казалось, будто говорил, лицо Сони вдруг исчезло… В вышине стояло темное небо, в котором качалась одна-единственная звездочка. В страхе я напряг всю свою волю, все свои силы, боясь, как бы не погасла, не ушла от меня эта единственная звездочка.