— Гражданин! Гражданин! Постойте! Вы не видели моих сыночков? Петю с Колей! Они ушли погулять, и я их никак не найду! А уже темнеет!
— Нет, мамаша, к сожалению, не видел.
— А вы, гражданочка?
— Ах нет!.. Извините, я очень тороплюсь!
— Может быть, ты, девочка, видела?
— Нет, бабушка Люся, и я не видела. Но они, конечно, придут…
— Да… Да… Я их жду… Ребята, куда же вы? Вы не видели моих сыночков?
— Что это она? Чокнулась — да? Ну, дает!
— Молчи! С ума она сошла! Детей у нее убили! Выключи свой дурацкий приемник!..
На избушке между окнами алели три пятиконечные звезды: их выпилили из фанеры и приколотили гвоздями школьники. Такие звезды — одна, две, три, по количеству погибших в семье на фронтах Отечественной войны, висели в этой подмосковной деревне на многих домах. Волосы женщины седы. Головной платок сполз ей на шею. Сама она была бледная, истомленная, с провалившимися глазницами. Одной рукой старуха держалась за лавочку, другую протягивала и вопрошала с надеждой, вежливо, но настойчиво, привставая вслед прохожему. Она немного напоминала галку: такое впечатление вызывали черный цвет одежды и манера по-птичьи, удивленно наклонять голову. И глаза были галочьи — пустые, черные, ибо в них сильно расширился зрачок. Сперва у нее убили мужа, потом одного за другим сыновей. Когда погибли дети, она сошла с ума; и с тех пор время для нее остановилось и сместилось в ту пору, когда женщина была совсем молода, выходила на деревенскую улицу, искала взглядом заигравшихся где-то ребятишек и спрашивала у всех подряд:
— Вы не видели моих сыночков?..
Она не сознавала горя, лишь испытывала беспокойство, поэтому из ее глаз не пролилось ни слезинки.
У нее уже недоставало сил ходить по улице, и теперь она сидела на лавочке. Старуха не была никому опасна и никому не причиняла неудобств. Те, кто привык видеть и слышать несчастную женщину, шли себе мимо и отвечали так, чтобы не лишать мать надежды, а самим не испытывать угрызений совести. Другие, дачники и заезжающие студенты, повстречав эту женщину впервые, терялись, торопились уйти. Она сидела и спрашивала о сыновьях во все времена года и всегда была одета в пальто, валенки и платок, потому что ни собственная кровь, ни солнышко ее уже не согревали. Иногда часть дня старуха проводила у себя во дворе и что-нибудь там делала. Едва ли в это время ее озарял разум, скорее, ею руководила инерция хозяйки, но действия старухи выглядели осмысленными: она была примитивно чистоплотна и стирала, затем протягивала от дома к сараю веревку и вешала на нее темное, застиранное тряпье, летом выносила проветривать верхнюю одежду, в том числе два детских костюмчика и два пальтишка. Она сама готовила себе поесть и ухаживала за огородом, который ей вскапывали соседи.
Ей снились вполне осмысленные сны, только смещенные по времени. Почему-то часто старуха видела то, как она, совсем юная мать, стройная, по-крестьянски налитая и сильная, стояла в ледяном ручье и с наслаждением ополаскивала ноги. На берегу ручья сидели пятилетний Петя с шестилетним Колей. Старшенький утопал в отцовском картузе, младший был с непокрытой светлой, как лен, головой. Отец виднелся в луговой траве, выросшей ему по пояс. Он подтачивал брусом косу и усмехался, оглядываясь. Стоял ослепительный знойный день. Трава изнемогала от сочности; из красневших в ней гвоздик текло клейкое вещество, ромашки были целомудренно белы, крупны и упруги, а меж ромашек распределились блекло-синие васильки; стрекотали кузнечики, летали бабочки и стрекозы, красивый, будто холеный, шмель натянуто и монотонно гудел. Молодая мать распустила на спину волосы, расчесала их гребнем и опять начала свивать обеими руками в крупный тугой узел. Она чему-то улыбалась, чувствуя истому в кристально чистой, обтекающей щиколотки воде, с детей переводила взгляд на мужа, с мужа на детей. Петя с Колей щурились от солнца и тоже улыбались; муж что-то кричал издали, но его счастливые возгласы рассеивались в тончайшем призрачном звоне, характерном для жаркой погоды. Было ли все это именно так, или волнующий сон составился однажды в молодости из многих случаев яви? Она видела этот сон и была счастлива. Но неожиданно просыпаясь, старуха приподнимала над кроватью голову и спрашивала в темноту:
— Где мои сыночки? Вы не видели моих сыночков?..
Однажды с ней что-то произошло. Ее вопросы стали утрачивать автоматизм и монотонность. С каждым днем старуха сильнее беспокоилась, озиралась по сторонам, приподнималась с лавочки и, произнося те же слова, не все договаривала, не заканчивала интонацию фразы; в голосе ее явственно слышалась растерянность. Может быть, для несчастной матери эти три десятка лет после войны промелькнули как время от полудня до сумерек. Может быть, для нее наступил поздний вечер, а Пети с Колей все не было, и она, заволновавшись по-настоящему, не знала, как об этом сказать, ибо, кроме того что повторяла много лет, все остальное разучилась говорить.