Старуха начала приставать к прохожим, останавливала их, после обычных вопросов пристально вглядывалась в лица и, сжав зубы, нащупывая ускользающую мысль, издавала звук:
— М-м-м…
Казалось, в ее глазах вот-вот появится одухотворенность, движение; спадет пелена безумия, мелькнет осмысленный взгляд, а из уст старухи потечет разумная речь. Она уже злилась, что ее никак не могли понять, чего-то добивалась, требовала, цеплялась за руки, за одежду, обнаруживая при этом неожиданно большую физическую силу. Мимо ее дома стали бояться проходить дети. Да и взрослые по возможности избегали вытоптанной тропки, сворачивали на траву.
Целый месяц в деревне жили два офицера-летчика. Они приехали сюда со своими женами и поселились у одинокой хозяйки.
Летчикам было по тридцать пять — тридцать семь лет. Оба испытывали самолеты и дослужились до званий полковников. Первый, Николай Сарьян, был плечист и плотен, носил усики. Его подбородок при самом добросовестном скоблении не выбривался дочиста, карие глаза глядели спокойно и хладнокровно. Другой, Сергей Завьялов, был высокий, стройный, настоящий русоволосый славянин, по внешнему виду Алеша Попович, по натуре, видимо, лиричный, тонкий человек. Его взгляд нередко становился задумчив, лоб хмурился, переносицу бороздила морщина.
Жены летчиков (у Сарьяна — Лена, а у Завьялова — Вера) еще не сделались матерями, хотя у Лены уже талия теряла тонкие девичьи очертания. Вера, стройная, смуглая, была женщиной возвышенной и сдержанной. Ее подруга, напротив, обладала открытым, ярким темпераментом.
Каждое утро, очень рано, все четверо шли на реку купаться. Жены, одетые в пляжные халатики, несли на плечах полотенца; мужья в одной руке держали по удочке.
Женщины, выбрав поудобнее спуск, сразу входили в воду и, обе хорошие пловчихи, не боялись заплывать подальше, и оттуда, где они находились, слышался мелодичный заразительный смех. Мужчины прежде всего дрожащими руками настраивали удочки, надевали на крючки припасенных червяков и, уйдя далеко в сторону, ловили в укромных местах, а удовлетворив первое жадное стремление поймать что-нибудь, втыкали удилища в грунт и тоже купались, оглашая реку диковатым фырканьем, всплесками и криками:
— Ух, хорошо! Хорошо!..
Затем оба бегали по берегу, находили заросли крапивы, кусты тальника и даже смородины, увитой хмелем, и носились, продирались по заведенному для себя распорядку, для укрепления воли и нервов, чувствуя могучее здоровье, уверенность, жажду жить, наслаждаясь мирным счастьем, которое в самой страшной из войн завоевали для них отцы и деды…
— Вы не видели их? Ну где же, где они?..
Сперва летчики и их жены сами не встречали несчастную старуху, только слышали о ней. Жили они ближе к реке, чем она, и первое время, увлекшись купанием и рыбалкой, ходили лишь в одном направлении; но вот, спустя неделю после приезда, их тоже коснулся и потряс окрик с деревенской лавочки.
Однажды после прогулки по лесу, видневшемуся в противоположном конце деревни, Сарьяны и Завьяловы возвращались домой. Услышав голос старухи, все четверо невольно замерли. В действительности она вызывала куда более сильное впечатление, чем в пересказах. Протягивая руку и глядя огромными жуткими глазищами, она несколько раз повторила свой вопрос. Женщины занервничали, поспешили прочь от удручающей картины, но опять замедлили шаги, ибо их мужья задержались возле старухи.
С тех пор они стали как-то более сдержанны в развлечениях, хотя не лишили себя летнего отдыха и с присутствием в деревне несчастной в конце концов смирились.
Незаметно в листьях деревьев распространялся желтый цвет, для кого золотой, а для кого ничего веселого не представляющий, опечаливающий, как собственная седина. На лугу были скошены травы, и земля напоминала теперь оболваненную голову, по которой инструмент выстригал то дуги, то дорожки. Синева неба не казалась больше ласковой, но становилась гуще, звончее и выглядела холодной, точно ее отражение в родниковой воде. Быстрее плыли облака, туманные и грузные.