— А прятался зачем? — спросил штурман и стал кусать ноготь.
— Не перебивайте, Саша, — ответил капитан. — До этого тоже дойдет. Вот я его и спрашиваю: «Почему ты так себя ведешь?» Опустил голову и молчит. «Может, беда какая?» — «Нет, — говорит, — никакой беды у меня пока нет». — «Слушай, — говорю, — ты, может, болеешь, и тебе в рейс нельзя идти?» Вскинул глаза, серые у него были глаза, и я вижу, что спросил то, что нужно. Не хочется ему с нами в рейс идти: боится… Боялся он, — и капитан задумался, стал барабанить по брусу пальцами.
Штурман поглядел на него, облизывая верхнюю губу, она треснула посредине и вокруг трещины покоробилась. Капитан не увидел того, как глаза его на момент потемнели и на щеке дернулась мышца и что он постарался произвести глотательное движение. Но взгляд на своем лице капитан почувствовал и обратил внимание, что Саша перевел дух. «Зачем он мне это рассказывает? — подумал штурман. — Что мне за дело до какого-то Володи? Я сам по себе… Удивительный человек. Невозмутимый, как железо. Интересно, выходит он когда-нибудь из себя? Ни голоса не повысит, ни резкого жеста не сделает… Для чего он взялся рассказывать?» — снова подумал штурман и опустил глаза. А капитан, человек умудренный и проницательный, сообразил, что задел его, и про себя отметил: «Хороший паренек. Лет маловато. Опыта маловато. Думает, что нервничает он один. Старается скрыть и еще больше нервничает».
— Потом ушли в рейс, — продолжал капитан. — Четырнадцать пароходов. Ледокол провел нас до чистой воды. Советский конвой прошел с нами Баренцево море. В Норвежском море нас приняли английские корабли и повели дальше. Володя все сильнее нервничал. Я жалел его, потом стал злиться. У всех были нервы. Шли с приспущенными шлюпками, ночью с притушенными огнями. Велел всем надеть спасательные пояса. Я, конечно, видел, что боялись, но так, как Володя, никто не боялся. Я сам боялся. Меня уже один раз торпедировали. Тогда из одиннадцати пароходов до порта дошли пять. В море паслись немецкие лодки, разведке их не всегда удавалось засечь. Я Володю спрашиваю наедине: «Боишься?» — «Боюсь». Это мне понравилось, что не врет. «Не бойся, говорю. Нет лодок. Нам бы сообщили». А сам думаю: «Для чего я тебя не оставил в Архангельске? Что у меня — детский сад? Возвратимся — спишу».
На мостик явился боцман Герасимов. У боцмана болел зуб, он не побрился; выражение его лица было свирепое. Он носил прямые рыжие усы, они заиндевели, а нос был красный и чуть влажный.
Он сообщил, что уровень воды в льяльных колодцах (Они скапливают трюмную влагу, и их контролируют. Особенно, когда открылась течь, колодцы стали контролировать чаще) повысился, и подчеркнул:
— Самим дай бог выгрести.
— Только не каркай. Если есть что предлагать, — предлагай, но не каркай. — Беридзе наклонился к переговорной трубе и сказал в машинное отделение, чтобы пустили насос.
— А что мне предлагать? — сказал боцман.
— Тогда зачем говоришь так?
— Не люблю этих неизвестностей. Почему самолет не радирует? — Боцман достал бумажный пакетик из кармана телогрейки и кинул в рот таблетку, скривив при этом лицо.
— Может быть, экипаж сел в надувные шлюпки? — предположил Саша.
— Может быть, — ответил капитан и, помолчав, заметил: — Едва ли… В мороз они ничего не выигрывают. — Потом справился у боцмана: — Ты как думаешь?
— Думаю, что они сыграли в ящик. Пока больше ничего не думаю, — сказал Герасимов и отправился в рубку рулевого, к шкафу с сигнальными флагами, обвязав щеку желтым «карантинным» флагом, возвратился и хмуро подытожил: — Поэтому и не радируют.
— Теперь ты похож на яичницу, — сказал капитан.
— Зато зуб греется… — пробормотал боцман и взялся за щеку, на глаза у него навернулись слезы.
— А у меня сильная изжога, — сказал Саша.
— Керосину попей, — посоветовал Герасимов, уставившись зловредным взглядом.
Натянутые отношения с третьим штурманом поддерживал боцман, тогда как Сашу они огорчали. Боцман имел привычку долго присматриваться к новичкам, Сашу он сразу стал недолюбливать, и причина заключалась в предубежденности потомственного моряка против парня деликатного, который не хватил лиха и о жизни, главным образом, судил по прочитанным книгам. Боцман был реалист и практик. Он «прирос» к морю, но оно ему надоело, и вот уж с десяток лет Герасимов намеревался получить квалификацию слесаря-сборщика на судоремонтном заводе. Сашу, человека восторженного и впечатлительного, соблазняли описания южных морей, голубых бухт, замкнутых коричневыми скалами, за которыми видны покрытые снегом и облаками горные цепи, и городов, где на улицах растут пальмы и магнолии и люди ходят в пестрых одеждах… Не исчезают страстные поклонники флота и не исчезнут. Море притягивает, оно остается голубым, зеленым, свинцово-серым, безбрежным и загадочным. И ребята становятся моряками и не любят, когда их называют работниками водного транспорта. Во сне они видят не только полеты в космос, но и плавания фрегатов и «гонки чайных клиперов», им снится, что они открывают новые земли… К достоинствам боцмана следовало отнести то, что он начал плавать «зуйком», то есть мальчиком прислуживал на рыбачьем карбасе. Его отец и дед утонули в Белом море, попав на карбасе в сильный шторм. А Саша вырос в интеллигентной семье и, кроме штурманских наук и техники игры на скрипке, не так уж много знал. Когда он играл в свободное время у себя в каюте, «пилил», по определению боцмана, Герасимов не мог удержаться, чтобы не сказать в его адрес что-нибудь едкое. Хотя сам боцман не был чужд музыке и, что бы ни делал, мурлыкал себе под нос одну и ту же песню, точнее, строку из нее: «Мы пионеры, дети рабочих», внося в мелодию много своеобразия…