Конечно, произведения старушки нельзя было назвать в полном смысле стихами — по тем категориям, какие существуют в поэзии. Это были удивительные, необычные композиции, лишенные рифмы и определенного размера. Но это не был и верлибр.
Непонятным образом «стихи» Федосьи Марковны вызывали у Александра Николаевича в памяти изделия вологодских кружевниц, глиняные дымковские свистульки, хохломские деревянные ложки, расписные клеенки, прялки, скалки, даже кустарные половики — словом, все то, что молодой учитель видел на выставке произведений народного промысла. В «стихах» заключались лубок, орнаментальность, детская непосредственность, ужимка, ухмылка, но вместе с тем радость, сожаление, даже философский подтекст, наконец, сюжет, пейзаж и персонаж. Возможно, это был какой-то новый, очень самобытный литературный жанр, придуманный именно Федосьей Марковной. Говорилось же в ее произведениях внешне о Бове-королевиче, о Змее Горыныче, о Сером Волке и других сказочных фигурах, но к ним затейливо присоединялись такие понятия, как «сельсовет», «председатель совхоза», «трактор», «зерноуборочная машина», «урожай», «передовик», «бюрократ», «страна», «народ» и т. д. Александр Николаевич был ошеломлен. Чтица же в конце концов успокоилась и так увлеклась, что начала в тон «стихам» всплескивать руками, ойкать и то вытирать слезы, то захлебываться от восторга. На свое выступление она без перерыва затратила не менее часа, затем, будто спохватившись, умолкла, опустила голову и сложила на коленях руки. Некоторое время за столом держалось молчание; наконец все стали хлопать в ладоши и нахваливать Федосью Марковну. Она, польщенная, разумеется, принимала похвалы с достоинством, просто и смущенно, без неестественных гримас и движений, допустимых в подобных случаях. Помолчав, она неожиданно горячо воскликнула:
— Эх, кабы я еще знала грамоте!..
— А вы, простите, разве неграмотная? — простодушно удивился Александр Николаевич, фактически впервые за все время застолья подавший свой голос, который оказался глуховат, но мягок и приятен.
— Да я, батюшка, ни писать, ни читать вовсе не умею.
— Ну… а если бы вы знали грамоту? — спросил Саша, уже, впрочем, посчитавший свои вопросы бестактными и вновь смутившийся.
— А записала бы свои стишки, — кротко отвечала ему старуха. — А то вон их сколь в голову приходит! Все разве упомнишь?
Молодой человек, не переставая удивляться, задумался и некоторое время не слышал, что происходило за столом. А там обсуждалось творчество Федосьи Марковны, услышав имя которой Александр Николаевич вернулся к действительности. Он бы, возможно, не поспешил выразить порыв великодушия, но теперь, поддаваясь желанию сотворить добро и, наверное, подчиняясь своему преподавательскому рефлексу, предложил Фе-досье Марковне:
— А вы хотели бы учиться?
— Чему, батюшка? — прищурившись, спросила старуха, которая, должно быть, уж и позабыла, о чем они с внуком Татьяны Тихоновны только что говорили.
— Читать и писать, — ответил Саша, улыбаясь.
— Да как же так? — воскликнула Федосья Марковна.
— А очень просто. Если вы хотите, я могу с вами позаниматься, пока буду гостить у бабушки.
— Мне бы хоть вывески научиться читать! — трогательно произнесла старуха.
— Зачем же только вывески? — сказал Александр Николаевич, ловя поощрительную улыбку Татьяны Тихоновны, затем насмешливое подмигивание своего деда. При свидетелях, на миру природное благородство Саши обнаруживалось тем более полно. — Не только вывески, — добавил он, вдохновляясь, готовый хоть сию минуту приступить к урокам. — Вы будете читать и книги, и газеты. Сперва, конечно, по складам.
— А ты не шутишь со мной? — подозрительно сказала Федосья Марковна и простосердечным вопросом подчеркнула свое горячее желание воспользоваться любезностью молодого человека. Это вызвало среди присутствующих взрыв восторга. До того все озадаченно прислушивались к разговору и ждали, чем он закончится.
Александр Николаевич, нисколько не сердясь на общее веселье, в котором не было и тени издевательства, тоже засмеялся. Хихикнула и Федосья Марковна, но неожиданно преобразилась, вздрогнула от обиды и, блеснув слезинками, сказала кротко и укоризненно: