— Подождите, — произнес он с любопытством. — Давайте-ка сразу пойдем с вами дальше. — И когда Федосья Марковна с той же непринужденностью овладела словами «папа» и «баба», Александр Николаевич поглядел на нее пристально, затем, полизывая губу, сказал: — М-да… Что ж, на первый раз достаточно…
Он опять стал прохаживаться по веранде, сдерживая в себе внезапную радость. Его новые кеды чуть слышно ступали по половицам; белая полотняная безрукавка топорщилась на поясе, и он время от времени аккуратно заправлял ее под резинку спортивных брюк. Слышно было, как бабушка за стеной опустила возле печки ухват, потом начала разговаривать с дедом. Из-за дождя Федосья Марковна не могла уйти домой и продолжала сидеть за столом. Саша, разряжая затянувшееся молчание, принялся деликатно расспрашивать старуху об ее прошлой жизни.
— Так вы, значит, никогда не учились в школе?..
— Нет, не училась, — отвечала она смиренно. — Не привелось.
— Что же, у вас школы в деревне не было?
— У нас вовсе не было. А в Сопелкино приехала из города одна учительша. Стала собирать ребятишек с окрестных деревень. Только мне-то от Корягина ходить было неблизко. Почитай, семь верст, если через Бахвалинский лес, а большаком и того дальше. Да и обувки хорошей не имелось. Летом редко когда в лаптях, а то все босые бегали. Зимой только в лапоточках. Так и не стала я в школу ходить.
— Так. Понятно, — произнес Саша и кивнул. — И все же очень жаль, что вы не смогли учиться.
— А в те времена, — заговорила старуха посмелее, — никому до этого и дела особенного не было. Мальчиков грамоте учить еще куда ни шло. А насчет девочек считалось так: почто им грамота? Нынче девочка — завтра баба. Умела бы ухват держать, за детьми ходить да работать в поле.
— А вам самой хотелось учиться? — продолжал Саша, увлекаясь разговором и все больше интересуясь личностью старухи.
— Ой, как хотелось! — отвечала она, доверяя молодому человеку свое затаенное сожаление. — Да вот не привелось.
— А потом? — спросил Александр Николаевич. — Позже разве нельзя было где-нибудь получиться?
— Нет, Саша, и позже было нельзя. В девятьсот шестом году отец вернулся с японской войны. Пришел на деревяшке заместо ноги. Тут уж не до учения. Мне в ту пору исполнилось четырнадцать лет. Почитай, девка. Все уже могла: и косить, и жать, и молотить, и доить, и варить… Матери с отцом помогала. Нас у них было четыре души. Два мальчика и две девочки. А я самая старшая. Потом родители у нас умерли. Сперва отец, потом мама. Я стала с младшими одна нянчиться.
— А после революции? — сказал Саша. — Были ведь в деревнях ликбезы…
Федосья Марковна покачала головой и улыбнулась со светлой грустью.
— К тому времени, милый, я уже сама троих родила. Семнадцати лет от роду вышла замуж за нашего корягинского кузнеца Гришу Блинова. И нарожала ему одних сыновей. Я Гришину фамилию всю жизнь ношу. А в девичестве была Овсянникова.
— Простите, он умер, муж ваш? Может быть, вам тяжело об этом говорить? Тогда лучше не надо.
— Да нет. Ничего. Мужа у меня убили в Отечественную войну. Партизанил он. Уже не больно молод был, а вот ушел в партизаны.
— А дети?
— Дети?.. Значит, так. Самый первый еще во младенчестве умер. От оспы. Двое, как их отец, на войне погибли. В Красной Армии. И самый последний погиб. Был у нас с Гришей еще один мальчик. Поскребыш… Любимец наш, стало быть. Думала, будет мне утешение в старости. Но, видно, не судьба. Погиб четырнадцати лет от роду.
— Как же это случилось?
— А так. Немцы у нас тут в первый год войны стояли…
— Немцы? — машинально переспросил Александр Николаевич, слушая старуху со вниманием, но в определенные моменты отвлекаясь мыслями об уже рассказанном ею.
— Ну да, немцы, — подтвердила она. — Эти… В касках… Безобразничали. Комсомольцев расстреливали… Сперва, правда, все Золотую гору рыли, — тут Федосья Марковна открыто засмеялась, вспомнив вдруг что-то забавное. — Это возле Бахвалинского леса. За что ее Золотой прозвали, никто, поди, и не знает, а немцам кто-то из наших баб шепнул, будто в ней золото зарыто, они и рады стараться. Рыли-рыли, ничего, конечно, не нашли… В общем, неплохо им сперва жилось. Кур да поросят ловили, лопали все, что под руку попадало. А потом в наших краях партизанский отряд объявился. Тут уж немцам не до кур… Зверствовать, конечно, начали. Двух старичков повесили за помощь партизанам. А партизана Диму Любимова, ихнего разведчика, поймали, за ноги к лошади привязали и протащили по деревне, потом тоже повесили… Да, к чему я это все?.. Ага, вот что. Как наши стали Корягино от немцев освобождать, сынок мой Петя красноармейцам на помощь побежал. Я и ахнуть не успела, а уже Петя мой через плетень перепрыгнул, бежит, кричит: «Ура!», а у самого гранаты в руках, они у него, у дьяволенка, в огороде были закопаны. На улице-то прямо страх что делается. Орут, бегут, пулемет строчит. А Петя: «Ура!» — и гранаты свои в немцев бросает. У меня сердце обмерло. Я за Петей. Кричу глупость какую-то: «А ну, вернись сейчас же! Я кому сказала? Я вот тебе сейчас задам!» А сердце из груди вырывается. Ноги подкашиваются. Плачу на ходу. Почти догнала его. Потом гляжу: а он вроде как испугался, когда меня увидел. Обернулся, смотрит так испуганно, а сам за живот держится и на коленки опускается. Я к нему: «Петенька! Петенька! Что с тобой?» Он руку отнимает от живота, глядит в руку и говорит: «Мама, кровь». Я тоже говорю: «Кровь». А он все опускается, опускается, все белеет… Я кричу: «Петенька!» А он уж почти шепчет: «Маманя, ты не плачь. Не плачь, говорит, маманя…»