— Зачем же вы все это делали? — сказал Александр Николаевич, улыбаясь: ему нравился ее юморок. — В ваши-то годы! Пусть работают молодые. По-моему, прав председатель.
— Прав-то прав, да не очень. Зачем нас, пока есть силы, от земли отрывать? Ведь и совхозу, и нам польза. Много ли их тут нынче, молодых-то рук? Все из города приезжают. А мы и дело делали, и денежки получали (пенсия у нас не больно велика, далеко не уедешь), и в работе, глядишь, прожили бы подольше.
— Да, да, — произнес Саша, задумываясь над ее словами; потом неожиданно поднялся, приблизился к своей ученице и в порыве чувствительности крепко обнял ее, даже поцеловал в щеку, как обнимал нередко и целовал родную бабушку. Федосья Марковна смутилась, попыталась спрятать глаза, однако явно растрогалась и смахнула слезу…
На другой день она явилась как ни в чем не бывало и вновь принялась читать под руководством Александра Николаевича. На ней был чистый, со свежими утюжными складками платок и чистая кофта. За стеклами веранду виднелась редкая ограда, отделявшая двор Татьяны Тихоновны от двора Анны Никаноровны. На одном из колышков ограды, с этой стороны, висела худая и ржавая кастрюля, на другом — мочалка. В огороде у Анны Никаноровны стояло пугало, одетое в черный пиджак и в зимнюю шапку, но вороны, особенно куры, спокойно бродили по грядкам и взлетали и пускались наутек, лишь когда Никаноровна кидала в них палками. Слушая чтение Федосьи, Александр Николаевич посматривал на улицу, по которой кто-то шел с ведром на коромысле к колодцу. В это время Никаноровна заглянула во двор к Татьяне Тихоновне. Уцепившись обеими руками за железный дождевой скат и встав на выступ фундамента, она прилепила свой курносый нос к стеклу веранды, вытаращила глаза и весело крикнула:
— Ну как, Федоська, все учишься?
— Учится, учится! — ответил ей Саша, приветливо кивая за стеклом.
Федосья Марковна подняла голову и тоже что-то хотела сказать, но тут Никаноровна сорвалась с фундамента, упала на землю и принялась громко ругаться. Учитель и ученица, переглянувшись, прыснули в кулаки. А Никаноровна встала и, прихрамывая и отряхиваясь, пошла по приступкам лестницы в гости к Татьяне Тихоновне…
— Хватит на сегодня, — решительно произнес Александр Николаевич и сам захлопнул букварь. — Пожалуйста, расскажите еще какие-нибудь стихи.
— Ладно, — ответила старушка безо всякого жеманства. — Давай расскажу.
Слегка покачиваясь на стуле, уносясь мыслями куда-то далеко и светлея лицом, она начала воспроизводить свои удивительные сочинения. В новых ее «стихах» слышались восторги, навеянные природой, сказочными и реальными образами. Она поэтизировала шелест леса, пение птиц, цветение цветов и тут же — леших да колдунов — не вредных, а душевных, сочувствующих человеческим радостям, наконец, Красну Девицу и Добра Молодца, воплощенных в передовой птичнице и в заезжем инструкторе райкома. Александр Николаевич слушал и в том смысле думал о собственном творчестве, что, во-первых, начинал досадовать на себя, во-вторых, мечтал окрасить свои произведения таким же теплом, поэтическим благородством и детской непосредственностью. Ему начинало казаться, что пребывание в Корягине приобретает для него главный смысл, будто он явился сюда специально за тем, чтобы встретиться с Федосьей Марковной. Краснея, она смотрела на Сашу, а он, вглядываясь в ее глаза, испытывал уже знакомое ему неотвязное беспокойство. Старушка была сейчас в ударе и просто хороша собой. Одарив учителя своими «стихами», она засмеялась и произнесла:
— Ну вот, батюшка… Все.
Александр Николаевич скоро расстался с ней и, сидя на веранде в одиночестве, стал думать о Федосье Марковне.
В связи с тем, что их успехи были хороши, он договорился со своей ученицей на время прервать занятия. Ему прежде всего хотелось помочь бабушке с дедом собрать вишни в саду, затем принять участие в заключительных работах сенокоса, который городскому жителю кажется весьма интересным занятием.