В течение двух дней он, пользуясь стремянкой, стараясь не поломать ветки, прицепив к поясу бидон, оборвал все ягоды по верхам, а бабушка и дед оборвали их снизу. Часть вишен Татьяна Тихоновна решила продать на станции, а из остальных наварить свежего варенья. На третий день Александр Николаевич сказал старикам, что пойдет в пойму реки Лужи учиться метать стог.
— Ладно, — сказал дед, посасывая мятую вишенку. — Иди. Сбей охоту.
— Ты бы лучше не стог метать, а грести шел, — произнесла бабушка. — Стог метать уж больно тяжело.
— Нет, я хочу научиться метать стог, — объяснил Саша. — Всю жизнь об этом мечтаю.
— Пусть, пусть идет, — сказал дед с ухмылкой. — Потом придет расскажет.
— Вот и пойду, — произнес Саша, сердясь на деда, взял приготовленную для него бабушкой снедь и отправился, а в пойме попросил бригадира Киселева, чтобы тот разрешил ему встать на стог, точнее, на скирд.
Но Киселев, довольно хмурый небритый мужик, в сапогах и в военной фуражке, оглядев учителя и почесав в затылке под околышем, сказал:
— Нет, на стог я тебя, Николаич, не пущу. Если хочешь, стой внизу, подавай наверх.
Уже было не очень раннее утро. Часов до восьми к уборке сена не приступали намеренно, чтобы на нем успел высохнуть утренний туман. Перед тем как начать трудиться, несколько бригад скучились в разных местах поймы. Работники устраивались, выбирали вилы и грабли, большинство раздевались до нижнего белья. Скоро двинулись машины. Замелькали люди, одетые в разноцветные плавки и купальники, в шляпы и панамы, ибо бригады в основном состояли из городских служащих. Женщины шли за механическими граблями, подгребали остатки сена. Мужчины нагружали им машины, а самые выносливые и опытные делали скирды.
Учитель взял вилы и начал ими орудовать. Вилы, пока скирд оставался низким, были обычной длины и сравнительно легкими, затем сменились длинными, неудобными и тяжелыми. Стараясь не особенно отставать от трех своих умелых товарищей, Саша так напрягался, что у него трещали суставы. Скоро у него заболели ноги и спина, руки налились чугунной тяжестью и обессилели, перед глазами начали кружиться огненные мухи. К тому же он соблазнился возможностью неплохо загореть, так что разделся до трусов, в отличие от остальных, которые застегнули у рубах верхние пуговицы и подняли воротники. В результате сено, казавшееся ему поначалу таким мягким и ласковым, сделалось теперь предметом пытки, особенно когда целыми прядями (а в них были обжигающие стебли и колючки) начало сыпаться на голое тело с высоко поднятых вил. Саше все время казалось, что он вот-вот упадет, потеряв сознание от непосильной тяжести. Но вот что было удивительно — он не падал, мало того, чувствовал себя с каждым часом все приспособленнее и радовался уверенности в собственных силах. Когда же к нему пришло «второе дыхание», хорошо знакомое спортсменам и тем, кто занимается тяжелым физическим трудом, Александру Николаевичу сделалось совсем легко, и он ускорил темп. Но лишь был объявлен обеденный перерыв, как учитель, расстелив свою одежду, кинулся в копну и минут десять пролежал без движения, глядя из-под напуска берета в голубое небо. Отдышавшись, он с наслаждением попил из бутылки молока, съел куриную лопатку, весь хлеб, огурцы и пироги — все, что положила ему в сетку бабушка; и дальше проработал до заката солнца. Но домой едва дошел непослушными ногами, с ломотой во всем теле.
— Ну что? Отвел душу? — весело встретил его дед.
— Еще как, — бодро отвечал ему Александр Николаевич.
Не дожидаясь ужина, он лег на разостланную бабушкой кровать и проспал крепким здоровым сном пятнадцать часов…
На следующий день он, не ворочая шеей, потирая окаменевшие мускулы рук и ног, спросил:
— А что, Федосья Марковна не заходила?
— Федосья-то? — отозвалась Татьяна Тихоновна, возясь с ухватом. — Нет, не была.
— Пустая, однако, старуха, — вставил свое слово Захар Петрович, точивший на бруске кухонный нож. — Без царя в голове.
— Почему? — спросил Александр Николаевич.
— Да где ты видел, чтобы семидесятипятилетние бабы грамоте учились?
— Ну и что? Раньше у нее не было возможности, а теперь есть.
— Нет, пустая, — подтвердил Захар Петрович. — с придурью. Стишки сочиняет, песенки поет… Зачем, скажи, ей грамота? На тот свет можно и неграмотной отправиться.
— Твое-то какое дело? Тебе что от того? — неожиданно прикрикнула на деда Татьяна Тихоновна, чего, кажется, никогда не делала, во всяком случае внук до сих пор такого не замечал.
Дед опешил, затем, рассердившись, покраснел, замотал головой и начал упрямо стоять на своем. Саша не захотел раздражать его еще сильнее и лишь уклончиво пожал плечами.