Дед Кукушкин шкурил возле порога избы новое топорище. Кашлянув, он пободрее спросил у Федосьи Марковны:
— Ну как, выучилась грамоте?
— Выучилась, — отвечала она с достоинством.
— Дальше что будешь делать? В сельсовет, что ли, работать пойдешь?
— Может, и пойду.
— Кольку-счетовода, слыхали, за пьянку уволили? — произнесла Агриппина Савельевна, помогая деду развеять внезапную грустную паузу.
— Чай, за пьянку-то не одного Кольку уволили, а еще и бригадира Потапова, — с большим тактом съехидничала Никаноровна.
Федосья Марковна усмехнулась, нисколько не обидевшись на беззлобные шутки, а Александр Николаевич отчего-то вдруг понурился и глубоко вздохнул…
Утром он уже трясся со своим чемоданом на попутной телеге, запряженной гнедым мерином. Мерина понукал краснолицый конюх Иван Пантелеич, покрытый выцветшим картузом. Извилистая проселочная дорога пролегла между скошенными хлебами. На остатках желтых стеблей блестела холодная утренняя роса, прибившая и пыль на дороге; справа без малейшего движения стояла березовая роща, впереди виднелись постройки железнодорожной станции. Конюх держал вожжи, хлестал ими по бокам мерина и покрикивал на него. Сытый и флегматичный тяжеловоз лишь немного убыстрял шаг, затем опять двигался с прежней скоростью. От утреннего холодка Александр Николаевич ежился в своем джемпере. Он помалкивал, чему способствовал и старик конюх, который перестал донимать расспросами невнимательно отвечавшего ему седока. Вместе с воспоминаниями о проведенном в Корягине времени Саша увозил светлую тоску по Федосье Марковне. Эта тоска навсегда останется в нем и через много лет будет с прежней теплотой озарять ему душу, вызывать непонятную для окружающих тихую усмешку и особенную мягкость в обращении с друзьями и близкими.
Пусть будет благословенна память о старой крестьянке, встретившейся ему на пути.
Пусть будет счастлив он сам.
В степи
Очень-очень душно. Жилин, Лавров и Гена лежат на кроватях, откинув одеяла к ногам. Их лица потны. Время от времени они берут вафельные полотенца, скомканные руками, вытираются и обмахиваются. Лавров проводит полотенцем по лысине и протирает очки. Гена поставил ногу на кровать, к ноге прислонил блокнот и что-то пишет в нем. Он в свободное время чаще всего тем и занимается. Что у него выходит, Жилину с Лавровым неизвестно.
Отвлекаясь от своего занятия, молодой человек посматривает на товарищей, о чем-то думает, усмехается. Скользящим взглядом, и тоже не без усмешки, он видит посреди комнаты стол и карты, оставленные на клеенке, новые, атласные, с черными рубашками, на которых красными линиями изображены дивные птицы. В карты, перед тем как лечь, играли Жилин с Лавровым.
Трест высотников находится под Ленинградом. Они возводят трехсотметровую мачту в приволжской солончаковой степи, к югу от Баскунчака, телевизионную антенну для приема московских передач. Всего здесь работает десять человек, включая бригадира и прораба. Монтажники расселены по комнатам во временном сооружении барачного типа. На сорок километров вокруг имеется одна населенная точка — овцеводческий совхоз. В степи поставлены столбы и меж ними натянуты провода: из совхоза к монтажной площадке подается электроэнергия. Рано утром сюда привозят питьевую воду, налитую в оцинкованные изнутри железные бочки, в которых на стенках, при снятии крышек, в такт колыханиям воды движутся светлые кольца. Одновременно строители из других городов создают поселок-телецентр. Дома еще не отстроены и в сумерках выглядят руинами…
Время было позднее, но спать трем товарищам не хотелось, да и трудно было засыпать в такую духоту. Лавров глядел в потолок и размышлял. То же самое делал Жилин, подложив под голову руки.
Лавров называл Жилина Шкапом, и не без основания: при весе в сто двадцать семь килограммов у него было широченное туловище, суженное к поясу совсем немного. В молодости он занимался боксом, и однажды противник прямым ударом нарушил ему форму носа. Мышцы у Шкапа были сильные, крупные. Он сохранял осанку и походку боксера-тяжеловеса, но на животе у него с возрастом появилась жировая прокладка, собранная гармошкой. Лаврову минуло сорок лет, и облысел этот человек рановато. Он прочел много книг. Его «прирожденная» интеллигентность не вызывала ни у кого сомнения, этому способствовали и очки, правда, юркий, как у сплетницы, нос и фиолетовые волокна на щеках вредили эффекту. Гена был хорошо сложен и носил баки. Он не так давно отслужил армию и хотел было пойти учиться в Литературный институт, но передумал. Лучше упасть с мачты и оставить в память о себе рабочие ботинки, чем, не побывав на мачте ни разу, написать про нее рассказ.