«Ба! — решил Жилин. — Вылитая моя супруга Галя! До чего же похожа!»
Побуждение сразу сообщить об этом хозяйке он сдержал, но предложил ей:
— Выпьешь сама?
— Выпью, — ответила хозяйка, которая, между прочим, обратила на него внимание — посматривала с прищуром, но Жилину показалось: когда опустила глаза, то малость покраснела.
— Всех, что ли, пьяниц приваживаешь? — пошутил он.
— Вы первые. Раз охота выпить, чего ж под забором пить? Вы мне не мешаете.
— Работаешь или как?
На этот вопрос хозяйка не нашла нужным ответить, лишь пожала плечами.
— Одна разве живешь?
— Одна, — сказала хозяйка, потом усмехнулась, держа перед глазами опустевшую граненую стопку. — Детей не успела родить, — и добавила ровным ироническим тоном, каким делают наиболее грустные признания: — Мужа положили как раз на Мамаевом кургане. Встречались, конечно, и другие. Но, как говорят, лучше не было, а от того, кто хуже, мне детей не надо.
Кстати сказать, Жилин, несмотря на свою крепкую породу, пьянел скоро и обретал пышущее жаром лицо и склонность к затяжным беседам о жизни, хотя становился косноязычен. В то время как Лавров дочерпывал уху и обсасывал рыбьи кости, орошенный по всему лицу потом, а Гена с ним переговаривался, давая Жилину возможность удовлетвориться отдельным разговором, последний, приблизившись к хозяйке, понимающе тряс головой; между ними как-то сразу обеспечилось взаимное расположение, и женщина перестала прикрывать иронией свою усталость. Потом Гена и Лавров услышали, что наступила очередь Жилина. Тот все же заметил хозяйке, что она походит на его жену, и Гена подумал, что только очень бесхитростный человек может не предусмотреть такой естественной вещи: а ведь не следует одинокой женщине докладывать про свою жену, конечно, в этом нет ничего неприличного, просто жестоко ожидать сочувствия семейному счастью от того, кто им не владеет…
— Пошли, — сказал Лавров. — Пора.
— Ты это… слушай… отстань, — обернулся Жилин. — Дай с человеком поговорить.
— Пойдемте, Шкап. На автобус опоздаем.
— Ступай, ступай! — недовольно отмахнулся Жилин и снова, обратив разгоряченное лицо к хозяйке, посветлел, а она, судя по всему, вовсе была не против, чтобы он еще побыл с нею, хотя Гена заметил: она, пожалуй, даже не слушает, а, запечалившись и слегка покачиваясь на стуле, думает в тон Жилину, но о своем.
Зная его упрямство и видя, что уговаривать бесполезно, двое откланялись и пошли. За дверью Лавров потер руки и захихикал.
— Чему вы радуетесь? — спросил Гена. — Пусть побудет. Приедет позже.
— Полный порядок, — сказал Лавров и опять захихикал: — Шкап-то! А? Каков? Все пиджаком прикидывается! Очень хитрый человек!
А Жилин задержался там надолго. Двое пожилых людей просидели дотемна, еще выпили, и Жилин остался у нее ночевать на деревянной кровати старого образца, с высокими ножками и спинками, украшенными резьбой. О том, где расположится хозяйка, он не подумал, так как, утонув в мягких подушках, разнеженный вином и крахмальными простынками, сразу заснул, а утром, сообразив, где находится, побыстрее оделся и увидел, что она поднялась рано и на столе уже были вино и закуска.
— Заразу эту лучше убери, — сказал он, кивнув на вино, затем, умывшись на улице из рукомойника, без аппетита позавтракал и собрался уходить, но встретил внимательный взгляд женщины и в смущении помедлил. Сердце Жилина ощутило как бы щипки двумя пальцами. Крякнув, он опустил глаза и направился к двери.
— Еще зайдешь ли? — спросила хозяйка.
Полуобернувшись, Жилин важно ответил:
— Спасибо тебе.
— Зайдешь заночевать?
— Чего ж я тебя буду беспокоить? У меня своя постель есть.
— Ну, так просто, — сказала она.
— «Так просто?.. — подумал Жилин вслух. — Может, зайду. Рубаху бы мне надо помыть. Вот, может, и попрошу тебя…»
Их мачта уже подпирала небо. От земли ее вершина была далеко, и монтажники казались чуть крупнее орлов, которые парили близко, встречая людей в своем царстве с изумлением. Если бы птицы умели думать, то, наверное, захотели бы узнать: зачем люди поднялись так высоко? Может быть, собираются проколоть небо этой железной штукой, пустить тучи и дождь? Так нужна была вода животным, птицам и очерствевшей, но всегда готовой родить земле, способной после обильных дождей быстро зарасти нежно-зеленой шелковистой травой.