Но, захваченный впечатлениями юности, связанными с Огурцовым, он припомнил и свою первую любовь, ибо впоследствии они взялись ухаживать за одной и той же девушкой. Они познакомились с ней в городском саду, а потом стали звать ее на свидания и соперничать. Сомов носил «клеши», подпоясанные флотским ремнем с бляхой, тельняшку, спортивный «бобрик»; Огурцов — пиджак с галстуком, что в послевоенные годы считалось роскошью и щегольством, а также модную длинноволосую прическу «фокстрот». Он, безусловно, победил. Сомов принял свое поражение как должное и простил его товарищу, перед которым не переставал чувствовать вину. Но ревность и уязвленность в нем остались и, удивительное дело, напомнили теперь о себе, шевельнулись где-то под ложечкой, впрочем, несильно и ненадолго. «Интересно, — подумал он, — на ком Огурцов женился. Может, как раз на ней? Надо будет его расспросить, а потом о себе рассказать. Мне-то обижаться тоже нельзя. Жена досталась хорошая. Друг жизни. И сынишу мне вон какого родила!» Капитан опять взглянул на Огурцова, покачал головой и усмехнулся.
Огурцов продолжал сосредоточенно вести машину. Виктор Андреевич размышлял о себе, что узнать его через тридцать лет, да еще в капитанском кителе, не так-то просто, однако уже начинал огорчаться и привлекать внимание наводящими вопросами.
— Скажи, друг, — поинтересовался он, — ты здешний?
— Здешний, — сказал Огурцов.
— И город, стало быть, хорошо знаешь?
— Разумеется, знаю.
— А скажи, пятую школу ты тоже знаешь?
Виктор Андреевич назвал ту самую школу, в которую они вместе ходили.
— Еще бы! — произнес Огурцов. — Я в ней учился. — Затем через паузу: — А вы ее откуда знаете?
— Да так… — неопределенно ответил Сомов и, не дождавшись более заинтересованного вопроса, с досадой подумал: «Странно. Так ни о чем и не догадался. Ну, погоди, Колька! Погляжу, какая у тебя будет физиономия, когда я представлюсь!»
Он еще несколько раз посмотрел в зеркало и даже поймал взгляд владельца дымчатого «Москвича», но снова безуспешно. Рассудив, однако, что теперь его лицо слабее освещено, он опять стал поглядывать на Огурцова смело, с многозначительными улыбками. «Молодец, Колька! — сказал он мысленно. — Что машина своя — тоже очень хорошо. Стало быть, материально обеспечен. Забот не ведаешь. И у меня своя машина. Садик, грешным делом, есть. Домик при садике. Мы с женой любим в земле покопаться… Ездить, конечно, приходится мало. Машину хочу отдать сынку. Заслуживает. Он у меня кандидатскую защитил. А тебе с собственным транспортом удобно. До Москвы — рукой подать. Наверное, в Большой театр наведываешься, в Третьяковку. Это ты всегда любил. Завидую тебе. Мне в этом отношении труднее. Как говорится, ощущаю недостаток культуры. Конечно, Лондон, Сингапур… Английский знаю. Но по-хорошему тебе завидую».
Ему вдруг показалось, будто Колька повел себя не так спокойно. То есть слишком явно это, пожалуй, ни в чем не выразилось, но какие-то признаки смены настроения у владельца «Москвича» стали Виктора Андреевича настораживать: более напряженная посадка, что ли, скованность движений, приглушенность дыхания, каменность лица. «Узнал или не узнал? — подумал он, впрочем, как-то без подъема, без стремления тотчас воспользоваться моментом, затем недоуменно спросил себя: — Если узнал, то почему делает вид, будто не узнал?»
Они ехали дальше, по старым и новым улицам города, по проспектам и окраинам, и то, что оба неловко помалкивали и как бы молчу испытывали один другого, создавало в машине гнетущую обстановку.
С каждой минутой Виктор Андреевич неожиданно для себя все более отчуждался от откровенного разговора. Настроение у него быстро портилось. Он ехал теперь машинально, позабыв даже о том, что оказался в этой машине случайно, благодаря любезности ее хозяина, что нужно считаться с его временем и не злоупотреблять его деликатностью. Капитан уж больше не смотрел на Огурцова прямым взглядом, лишь с огорчением косился, убеждаясь, что взаимных признаний не будет. Однако его продолжала мучить неуверенность; мозг сверлил вопрос: «Узнал или не узнал?»