— Нет.
— Иван Данилович, — снова обратилась ко мне Нина Емельяновна, смущая меня и располагая к себе своей неожиданной беспомощностью. — Иван Данилович, я прошу вас не делать этого. Пожалейте ее… Я вас очень прошу…
Я совершенно не предполагал, что она может заплакать, но она это сделала, потом встала и, не попрощавшись, медленно пошла к двери…
Я ходил на свидания с Надей. Я писал на берегу пруда пейзажи, затем с неразумным упорством учил Надю двигаться, проглатывая ком в горле, страдая оттого, что не в силах был помочь любимой девушке, и оттого, что она так безропотно подчинялась мне. Наконец я испытал такое вдохновение, такое сильное предчувствие художественной находки, что забыл обо всем на свете, кроме своей картины, проявляя по отношению к Наде простительную невнимательность.
Это произошло, когда я увидел, как на воду падает с клена осенний лист. Наступил прекрасный солнечный сентябрь, на редкость погожий и исключительно удачный для меня как для живописца. Вся листва вокруг пруда стала золотой. Вода оцепенела в холодной неподвижности, которая с утра и по вечерам нарушалась резкими всплесками у берега — щука и окунь сделались к осени особенно прожорливыми. Надя неожиданно для меня так похорошела, что я не мог оторвать от нее глаз, и теперь, когда касался ее, то ощущал в себе трепет.
Я увидел, как упал осенний лист. Он оторвался от ветки, спланировал на воду и лег на нее, создав впечатление полной невесомости и вызвав у меня светлую грусть. И вдруг я задохнулся от озарения. Вот оно, чего не хватало в моей картине! Падающего на воду кленового листа! Символа гордого увядания и надежды на возрождение! Наверное, в этот момент я поразил Надю своим видом и тем, с какой поспешностью схватил этюдник и начал писать этюд. Затем я, ничего ей не объясняя, опрометью побежал домой и тут же приступил к картине.
Я изобразил пруд в осеннем убранстве. Изумляясь тому, что кисть действует слишком непринужденно, как бы независимо от меня, я написал такой нежный солнечный свет, такой прозрачный воздух, такую загадочную осеннюю воду, что едва не заплакал от счастья. Затем я набросал на воду золотисто-багряных листьев клена, закрыл глаза, облизал пересохшие губы и позвал к картине мать.
Но самую полную радость я испытал, когда, как вспышка, мелькнуло передо мной лицо Нади, когда кисть, подчиняясь какой-то фантастической силе, молниеносно набросала среди кленов прекрасную девичью фигуру и придала ей сходство с Надей. Размахнувшись, девушка бросала в воду камешек, чуть кокетливо улыбалась и своим присутствием завершала композицию. Через три недели я закончил картину, снял со станка и помчался показать Наде. Она лишь покосилась на приставленный мною к клену холст, который был закрыт белой тканью, но спросила меня о том, почему я так долго не приходил.
И вот я, сияя от радости, убрал с холста закрывавшую его ткань. Я потер руки и вместе с Надей посмотрел на свою картину, затем на девушку. Когда я увидел, как она побледнела, то кинулся к ней, поднял ее на руки и… неожиданно принялся целовать. Я покружил ее на руках, затем машинально опустил на землю, а сам отошел и начал в волнении ходить взад-вперед: но вдруг остановился как вкопанный, поразившись своей неожиданной оценке событий: ведь я, по рассеянности не придав тому значения, опустил ее на землю. Конечно, во время отчаянных попыток научить девушку двигаться я много раз опускал ее на землю. Но если теперь…
И я мгновенно представил, что она, согнув в коленях ноги, улыбаясь странной безотчетной улыбкой, еще более бледная, чем прежде, стоит за моей спиной так же беспомощно и самостоятельно, как это впервые делают маленькие дети, стоит и молча протягивает ко мне руку. Ох, уж это воображение художника!..
Некоторое время я стоял не двигаясь и не дыша, потом заставил себя повернуться. Девушка сидела на рыжей ломкой траве, упершись в землю руками и свесив голову. Я тут же опять поднял ее и понес в коляску, сознавая, что бледность у Нади обморочная. Она откинулась на спинку коляски и закрыла глаза. Когда же я, не представляя, что делать дальше, взял ее за голову, Надя стала приходить в себя, вздохнула, через силу улыбнулась мне и вот уже с глазами, полными светлых слез, прошептала:
— Спасибо тебе! Спасибо за все! Ты сделал для меня все, что мог!..
В растерянности я схватил картину и забормотал какие-то пустые жалкие слова. Между деревьями показалась Нина Емельяновна, и я машинально начал отступать от Нади, все извиняясь и кланяясь, натыкаясь на сучья и стволы, наконец повернулся и пошел прочь быстрым шагом.