— Ну что скалишься? Чего тебе смешно?
Тот продолжал смеяться.
— Расчет весь убило, — хмуро произнес Крылов. — Заряжающему Игнатьеву попало в живот.
— Он палец перочинным ножиком обрежет и то заорет «ой, мама», — сказал Артем про полного. — Заорет и йодом побежит смазывать. Что ты ему, отец, объясняешь?
Полный умолк и, наверное, обиделся, но начать отстаивать свою честь не решился, только помахал у виска ладошкой, изображая для Артема ослиное ухо. Видимо, они тут все друг друга знали.
— Вон ты какой… справный, — добродушно сказал Егор Осипович, оглядывая полного. — Крепенький какой да пузатенький.
— Его, отец, велосипедным насосом надули, — оказал опять Артем. — Вставили насос — и накачали. Если где проколоть, то весь воздух выпустится. Как из мячика. Останутся кожа да кости.
Все, кто слышал этот разговор, весело засмеялись. Засмеялся и Егор Осипович, махнул рукой и сказал Артему:
— Ладно тебе.
А про себя подумал: «Остер на язык. И умен. Если его посадить за пулемет, там и останется. Такие умели воевать».
— Таких, как он, давить надо, — сказал Артем серьезно. — До последнего.
Полный отошел и больше не показывался.
— Ничего он особенного не сделал, — произнес Егор Осипович примирительно, рассчитывая сказать Артему что-нибудь приятное.
Но тут к Крылову протиснулся коренастый рыжий и словоохотливый фронтовик.
— Ты, корешок, я не слышал, из какого орудия танки-то подшиб?
— Из сорокапятки, — отвечал Егор Осипович.
— Из пушки сорок пятого калибра… один четыре танка? — произнес рыжий с большим сомнением.
— Представь себе, — спокойно ответил Крылов.
— Не может того быть! — заявил рыжий и обернулся по сторонам, ища поддержки. Некоторые забормотали что-то неопределенное; но один, высокий, в кепке, мрачноватого вида мужчина, выступил из тени, чтобы решительно поддержать Егора Осиповича:
— Нет, не врет он! По всему видать! Старший сержант Аликанцев, раненый он уже даже был, кровью истекал, восемь танков из сорокапятки уничтожил! Ты что, не знаешь, из истории войны?
— Не знаю, — сказал рыжий и коренастый. — Все равно не может быть.
— Ты сам-то в каких войсках воевал? — спросил высокий.
— В морфлоте. На подлодке. На «щуке».
— Чего ж тут права качаешь?
— Так. На всякий случай, — ответил коренастый высокому и вновь обратился к Крылову: — Ты что, корешок, за танки-те получил?
— Вот, — Егор Осипович дотронулся рукой до ордена Славы II степени и, наклонив голову, посмотрел на орден. — Вот это.
— Чего же тебе Героя не дали? По делу навроде заслужил.
— Ты в каком году пошел на войну? — спросил у него Крылов.
— В сорок третьем. Как девятнадцать мне исполнилось.
— Ага, я вижу, что ты помоложе, — сказал Егор Осипович. — Правильно, тогда за четыре танка Героя уже могли дать.
— А третьей степени за что получил? — справился рыжий.
— Так… За одно дело. Долго рассказывать. Потом ты спросишь, за что дали Красного Знамени. А мне некогда. Мне домой пора. Меня сын и сноха дожидаются.
— Все же, корешок, лучше бы они тебе вместо Знамени дали Славы I степени. Для полного комплекта, — знающе произнес рыжий.
— Красного Знамени, уважаемый, я еще раньше заработал. Еще в финскую войну. Ладно, товарищи. Всего доброго. Мне надо домой. Я пошел.
Он еще, чтобы распрощаться подушевнее, снял шляпу и помахал ею, кланяясь. Вышло у него это как-то забавно, так что все засмеялись, и сам Крылов тоже засмеялся. Раздались голоса, приветливые и насмешливые.
— Всего тебе, земляк! Будь здоров, бог войны! Один-то дотопаешь?
— Дотопаю, дотопаю! — добродушно отвечал Крылов.
— Давай, отец, я тебя провожу, — предложил ему Артем, про которого Егор Осипович, разговорившись с фронтовиками, уже успел забыть. — Возьму тебя под руку и двинемся помаленьку.
— Давай! — отозвался старик с радостью. — Проводи! Что-то я нынче притомился.
В заключение кто-то сказал об Артеме:
— Парень — молоток.
Было уже поздно, и теперь на улицах стало малолюдно. Одиноко горели фонари. Каждый шаг в пустынных переулках слышался очень хорошо, и его звучание повторяло эхо. Егор Осипович шел, покачивая головой и что-то незаметно для себя пришептывая. Ноги у него от усталости, как принято говорить, заплетались, и он вдруг нагружал Артему руку резкими движениями. Крылов непроизвольно улыбался и старался понять: откуда оно взялось у него — это странное ощущение сбывшихся надежд; потом, вспомнив, что идет не один, удивился и стал тепло думать про Артема: «Хороший он. Не оставляет меня. В бою, наверное, тоже не оставил бы».