Той же осенью я, не находя себе места в тоске по Наде, уехал жить и работать в другой город. А картина моя на летней художественной выставке в Москве удостоилась золотой медали.
Он увидел…
Он увидел молодую мать такого пленительного облика, что не смотреть в ее сторону больше уже не мог; а дальше позабыл, что своим взглядом может привлечь ее внимание, что вскоре и случилось.
Звали его Мишей Петуховым. Были они на железнодорожной станции вдвоем с Катей Бондаревой, прозванной товарищами Кэт, тоненькой девушкой в американских джинсах, расцвеченных фальшивыми потертостями, и в босоножках на утолщенной пробковой подошве. Эта крупная узловая станция связывала линии некоторых сибирских и волжских направлений и являлась промежуточной по дороге из Сибири в Москву. Миша и Кэт собирались поехать за город и вошли в вокзал, неся на плечах спортивные сумки с кое-какой едой, обнимая друг друга и оживленно беседуя о разных интересных им пустяках. Они были студентами, недавно завершили летнюю сессию и вот решили прогуляться за город.
Молодая мать стояла у запыленного вокзального окна, держа на руках малого ребенка, который кричал надрывным криком обмочившегося новорожденного и своими ножками выбивал из «конверта» пеленку. Мать была очень хороша собой, темноволосая, стройная, нежная, особенно привлекательная от выражения беспомощности, от слез, стоявших в глазах. На руке ее, подхватившей ребенка под голову, висела кошелка. Свой потертый чемодан она поставила у ног, а кошелку поставить не могла, потому что прежде следовало куда-нибудь положить ребенка. Ни одного свободного места в это бойкое отпускное время на вокзале не было. Пассажиры дальнего следования, разморенные духотой и ко всему равнодушные от усталости, не покидали своих мест из опасения, что их займут. Не было и подоконника, на который молодая женщина могла бы положить ребенка и на котором могла бы его перепеленать.
Кэт, коротко остриженная блондинка, миловидная, с ярким педикюром, с декоративным православным крестиком на груди, уверенная в себе, влюбленная в своего кавалера, продолжала что-то весело говорить ему, продолжала смеяться, но он уже не слышал и не видел ее — он слышал плач ребенка, а видел юную родительницу, немножко растрепанную благодаря своему положению, запыленную с дороги, неопытную и от гордости беспомощную.
Он находил в ней что-то от классических материнских фигур с полотен старинных живописцев, и этому восприятию не мешали выбившиеся пряди ее прекрасных, старомодно уложенных волос, сбитые туфли, грубые чулки и помятости на юбке. Наконец она под действием его взгляда обернулась, покрылась румянцем упрека и от отчаяния едва не дала волю слезам.
— Извини, — сказал он Кэт. — Я сейчас.
И, озадачив свою подругу, двинулся к молодой матери, на ходу еще больше пленяясь ею: ее непохожестью на других, какой-то хорошей несовременностью, нестандартностью, что ли, которая, по правде говоря, ему изрядно надоела, только он до сих пор сам этого не знал. Был Миша Петухов высок и благодаря слишком узким джинсам подчеркнуто и в чем-то нелепо строен, редкие белокурые волосы доставали ему до плеч, лицо ненатурально старила жидкая бороденка, то есть и он в упомянутом смысле подчинялся стандарту, который мы для своего успокоения называем модой, но о собственном внешнем виде он сейчас не помнил.
— Здравствуйте, — сказал Петухов. — Разрешите, я вам помогу.
Женщина еще раз обернулась и, растерявшись и засветившись сквозь слезы благодарностью, доверчиво передала ему ребенка.
Он взял его, прижал к себе и, пока мать, торопясь, доставала из кошелки чистые пеленки, наслаждался своим непривычным положением, трепетом маленького тела и внезапно проснувшимся отцовским инстинктом.
По ее просьбе он положил ребенка на чемодан; только она хотела присесть, но Миша поднял чемодан и стал держать его на удобном для нее уровне. Она принялась заново пеленать своего малыша, который оказался мальчиком, а Миша стоял над ней, бессознательно теплея взглядом и улыбаясь.
— Как его зовут? — спросил он, когда мать взяла ребенка на руки и стала убаюкивать.
— Колей, — ответила она со смущением.
— А вас?
— Меня Аней.
— А меня Михаилом. Давайте, я его еще подержу. Вы, наверное, устали.
— Хорошо. Подержите, пожалуйста. Тогда я немножко приведу себя в порядок.
Он вновь взял ребенка на руки и принялся покачивать и похлопывать точно так же, как это делала Аня, испытывая тихий восторг оттого, что Коля подчиняется ему и замолкает. Петухов не знал о себе, что он чадолюбив, хотя иной раз жалел, что мать с отцом не растили кроме него других детей, сравнительно с ним совсем маленьких. Аня достала из кошелки расческу, зеркальце, еще что-то и, отвернувшись к окну, убрала выбившиеся пряди, притиснула на место шпильки, пригладила брови, припудрилась, наконец, поправила на поясе юбку и вновь повернулась.