— Так как-то все глупо у нас в жизни получается, Веня, — делилась мать, вздыхая. — Покуда беда не стрясется у всех разом, не заботимся друг о друге, только ругаемся. Гонор у нас!.. Самолюбие!.. А то и вредим друг другу.
— Опять ты про отца? — спрашивал Вениамин.
— И про него… И про других… Я, знаешь что, Веня, думаю, как приедет отец, мы помиримся. Горько что-то мне очень… Объясню ему все, как есть, и помиримся… Сам-то он не больно виноват… Так-то, может, у нас ничего не получится, а мы разведемся, и снова я замуж за него выйду… Господи, что это я такое болтаю!..
— А ты ему вредила? — спросил Вениамин.
— Ой, вредила, Веня!..
— Гуляла, что ли, от него?
Мать сразу не ответила, краснея и внимательно разглядывая сына, затем невесело и с пренебрежением сказала:
— Больно много знаешь — скоро состаришься. — И добавила раздраженно: — Не гуляла, а дружила. Что я, разбитная какая?..
Но в первый же год войны, зимой, вдруг получили они треугольником сложенное письмо: написал им с фронта отец. И хотя ничего смешного эти карандашные каракули не передавали, а были в них суровость и страдания, мать, читая, так удивительно смеялась, что даже маленькие оставили свои игры и пришли слушать.
«Н-ская часть. Передний край. Окоп.
Скоро на нас пойдут танки. У меня все по-хозяйски: гранаты положены сбоку и бутылки зажигательные, ружье противотанковое перед глазом. Все кому-то пишут, а мне и написать некому. Решил: дай напишу им, кого оставил в трудный час, кого обижал, за что прощения мне нет, а хотелось бы. На войне, дети мои и жена моя, нынче жив, а завтра от тебя одни сапоги. Потому думаешь тут много и с пользой для себя большой: если ты дурак, вроде умнеешь, а если сволочь, как я, например, то все понимаешь и хочешь быть получше. За что я вас, объясните вы мне? И себя тоже. Что мне, жилось плохо?.. В общем, некогда теперь. Прошу у всех прощения перед смертью, а жив останусь, опять буду думать, письмецо же, отыскав ваше теперешнее местожительство, непременно отошлю. Стаканы у меня еще есть для вас трофейные.
Уши мне, конечно, все покою не давали. Погляжу в зеркальце: то большие они у меня, то маленькие. Спрашиваю у ребят, те отвечают: уши как уши, красные только. Потом мне одно ухо оторвало совсем, в наказание, стало быть, больше ни одной царапины, а ухо чисто так осколком срезало. Ну, всего. Танки, кажись, пошли.
С фронтовым приветом ваш муж и отец, рядовой по званию, бронебойщик, раненный в боях за Родину».
Но, дочитав письмо, мать вздохнула и задумалась.
— Что не смеешься больше? — спросил Вениамин.
— Жалко их, прямо… — махнула она рукой, и в глазах у нее, будто испуг, мелькнуло желание заплакать.
— Других, может, и жалко, а этого-то чего жалеть? Пусть бы его там убило.
— Что ты! — испуганно произнесла она. — Хоть какой бы ни был у тебя отец, а теперь он на поле брани голову за нас кладет. Понимать это надо, сынок. А у тебя неплохой был отец. Неплохой! Так и запомни себе!..
— Он же тебе синяки подсвечивал.
— А это не твоего ума дело! И не подсвечивал вовсе, а неловко прикасался.
— Прикасался! — хмыкнул Вениамин, испытывая потребность что-нибудь сказать назло и кидая взгляд на малолеток, которые прислушивались к разговору.
— А мне вот жалко, — произнесла мать, стыдя сына. — Если бы он жив вернулся, я бы в бога стала верить. Я так иной раз по ночам и думаю: если бог есть, то пусть он сделает, чтобы твой отец жив вернулся с войны. И чтобы недоговоренности меж нами ничего не оставалось… А он винится, дурачок!..
— Ладно тебе! — произнес Вениамин, наблюдая, что у матери задрожали губы и глаза наполнились слезами. — Бог-то все равно не поможет…
Когда мать написала ответ и попросила сына что-нибудь добавить от себя отцу, он согласился и с неустойчивым наклоном букв старательно нацарапал школьной ручкой:
«Папаня, раз мы получили твое письмо, значит, тебя не убили в бою против танков. Мы так и поняли. До свидания».
— Про стаканы, может, ему напомнить? — спросил он.
Мать молча взяла у него письмо, запечатала в конверт и отослала по адресу полевой почты. Пошел счет неделям, затем месяцам. Уж началась весна, потом лето, но от отца вестей не поступало. Вениамин помалкивал, но тоже хотел, чтобы отец написал. Однако ничего они от него так больше и не получили. К осени сорок второго года пришло письмо, но другое. Мать долго сидела с ним, ничего не говорила и не перечитывала, потом неожиданно произнесла: