— Чем же ты думаешь заняться? — спросила она.
— В ремесленное мне училище надо. Вот и дед Аркадий говорит…
— Кто такой дед Аркадий?
— Сосед наш. На лошади работает… При госпитале…
— Вон что!..
— Зарабатывать бы мне пора.
— Может быть, ты прав, Вениамин, — сказала директор в задумчивости. — Наверное, прав, мальчик… Весной мы как следует об этом поговорим. Доучись до весны.
— Спасибо вам.
— А сейчас чем тебе помочь? Что мы должны для тебя сделать? Можешь ты сам что-нибудь предложить?
— Могу, — ответил Вениамин. — Сырость ведь кругом. Посодействуйте выписать галоши. Для малолеток…
Потом пришла мать. Распахнула дверь нерассчитанным движением, а прикрыла ее аккуратно, будто к чему-то прислушиваясь.
— Ты не спишь… — сказала она, не торопясь проходить.
— Нет, не сплю, — отвечал Вениамин. — Здесь вот сижу. Где всегда.
Несколько помедлив, словно не зная, что ей делать дальше, мать направилась к малолеткам. Кто-то из мальчиков похрапывал.
— Дома жрать нечего, — сказал Вениамин. — Ни картошки, ни хлеба куска.
Она промолчала, выпрямляясь над кроватью и продолжая стоять к сыну спиной.
— Долго это не кончится? — спросил Венька.
— Я спать хочу.
— Проснешься, жалеть будешь.
— Может, и не буду, — ответила она и, вздохнув, принялась раздеваться.
— Мужики и вино, они до добра не доведут, — продолжал Венька из темноты под утомительное щелканье дождинок по стеклу и звучание текущей с крыши струи.
— Я хоть домой мужиков не вожу, — отвечала она, усмехнувшись, и Вениамин произнес, как человек, поживший на свете, видевший все и ко всему привычный.
— У тебя дети растут. Не совестно, про мужиков-то?
— Молчи! — сказала мать. — Молчи!..
Он встал и приблизился к ней, желая взаимного добра и доверия, веря в будущее, понимая, что не все кругом так плохо.
— Директорша наша была, — сказал он матери.
— Зачем?
— Неплохой я, в общем, говорит. Исправиться мне надо, и совсем буду хороший. В ремесленное поможет поступить.
— Обо мне что говорили? — спросила мать, поворачиваясь к нему.
— Ничего о тебе. Только по-хорошему.
— А про тебя что опять?
— Что дерусь, не слушаюсь, курю еще…
— Не можешь, что ли, исправиться? — сказала мать.
— Да уж постараюсь!.. Ты бы о нас поменьше забывала!.. Я бы все для тебя! Ведь, знаешь, ворую!.. Этих еще жалко!.. Хочется им конфет купить!.. Ну, мамка! Попробуй не шататься-то! А?.. Очень я тебя прошу! Сил больше моих нет!..
— Так что про меня говорили? — повторила она.
— Сказал — ничего.
— Говорили! — произнесла она с ухмылкой и покачала головой. — Знаю я их!.. Все они считают, будто мать у вас как потаскуха!..
— Ну для чего ты опять?..
— Плевала я на них! И на директоршу тоже!
— Ее-то зачем трогаешь?
— Все одинаковые!.. Я спать хочу!..
— Ложись тогда, — сказал Вениамин.
— Дед Аркадий!.. Соседи всякие!.. — продолжала мать сперва с яростью, потом со слезой в голосе. Маленькие зашевелились и завздыхали на постели.
— Ляжешь или нет? — сказал Вениамин с угрозой.
— А ты чего на мать кричишь? Скандалишь с родной матерью!.. Дрянь стал какая! Мать я тебе или кто? Ну-ка, сам марш спать!..
— Ладно, лягу, — сказал Венька злобно. — Я-то лягу. Только я лучше в углу буду спать.
Теперь, дожидаясь ее на улице, он мок под дождем; потом снова возился дома с ребятишками или сидел, молчал и размышлял о жизни.
Где-то продолжалась война. От Григорьевска она давно отодвинулась, правда, очень близко к нему и не приближалась, хотя залетал шальной самолет противника, бросал бомбы, и они не взорвались, но по приказу военного коменданта в городе соблюдалась светомаскировка, и окна была заклеены крест-накрест полосами из ткани или бумаги.
Пришло наконец время, когда стала близиться победа. Сталинградское сражение отгремело почти год назад, и минуло несколько месяцев, как закончилась битва на Курской дуге. Сводки становились все радостнее, и Вениамин прислушивался к репродуктору, висевшему на стене, и думал: вот закончится война, и уедут они, Чикуновы, назад, а может быть, надолго останутся в Григорьевске, потому что родной город сильно разрушен, и вот тогда… Но что будет «тогда», он не знал, и так пусто делалось у него на душе, словно впереди совсем ничего не должно было быть…
— Венька, — подходила Настасья, у которой со временем стали умнеть глазки, и она, делаясь кокеткой, все привязывала какую-то тряпку к волосам. — Венька, ты опять сидишь грустный? Нам с тобой и без мамки хорошо.