— Грустит еще мать, — сказал Вениамин. — Тоскливая бывает.
— Грустит?.. А ты приголубь! Не легко ведь тоже ей!..
— Я уж и так… — сказал Вениамин. — Подарочек вот хочу ей незаметно подбросить. Ко дню рождения. Стишки сочинил.
— Стишки? — спросил Аркадий.
— Стишки.
— Ну-ка!
— Сейчас, — сказал Вениамин, полез в карман, вынул стишки и прочел:
— Ну как, дед? — спросил он.
Но старик стоял с открытым ртом и выпученными глазами и наконец, потрясенный, выговорил:
— Ну, Венька!.. Если ты еще по этой части способный, то прямо и сказать не знаю что! Руки опускаются! Талан ты, наверное, какой-нибудь! Смотри, башка бы не заболела! А то ведь и свихнуться недолго!
— Я потом еще припишу, — сказал Вениамин. — Не выходит сразу-то. Думаешь, легко? Три дня голову морочил…
Когда кончилась война, Вениамину шел пятнадцатый год. У него рос светлый пух над губой и оперялся подбородок, ладони увеличивались. Он стал уметь не так мало для своего возраста, даже пробовал затачивать резец, а вставить резец с нужной подачей в резцодержателе станка, включить обороты и снять с заготовки припуск, чтобы получилась деталь по чертежу, — в этом он тренировался теперь ежедневно.
Постепенно спокойнее становилось у него на сердце. Оно было молодое и выносливое против огорчений. Тело Вениамина крепло, и впереди паренька ждала юность, потом еще целая жизнь. Но где-то в глубине его души, в самой секретной глубине, наверное, успела осесть ядовитая капелька горечи и исчезать она будет оттуда очень медленно, а может быть, совсем никогда не исчезнет.
И отец Вениамина не придет никогда. Он пал за свою землю, и его закопали в нее. В тех местах уже росла трава, уцелевшие кузнечики размножились, и посреди взрывных ямин и неизвестных солдатских могил стрекот кузнечиков казался грустным и жутковатым, особенно под вечер, при закате солнца…
Как-то, собираясь идти на завод, Вениамин подумал, что нынче тот день, к какому он заготовил свои стишки. Он сперва колебался, потом незаметно положил их матери в рабочий халат, чтобы, опустив руку, она почувствовала лист бумаги и догадалась, что надо прочесть. Но мать не надела халата. И Вениамин ушел, не вспомнив, что госпиталя больше нет и той прачечной тоже нет.
Король
Исповедь
Сам Король тоже захочет рассказать о себе. В возрасте шестнадцати лет он впервые попытался стать писателем, знаменитым, конечно, и в автобиографическом романе напишет буквально следующее:
«Сначала я был дурак, потом сделался умным. Дело было так. Однажды летом мы шли на базар, а у меня было плохое настроение. У меня всегда было плохое настроение. Ну не то чтобы так уж всегда, а как стал подрастать, мысли всякие полезли в голову, бывало, такая тоска нападет; только слюни я распускать не привык. Когда родная тетенька выкурила меня из-под своего крова, меня через гороно отправили в детдом за Урал. Там, с одной стороны, было неплохо: кормили, одевали, велели учиться и на простынке спать укладывали. Там был этот Федотов, не любил меня, обижал, знал, гад, что я жаловаться не пойду. Конечно, я сам был не сахар, настырный был и не любил себя хорошо вести. Обозлился я и решил из детдома сбежать. Добрался до Москвы на поездах. Там хотел на фронт уехать, разведчиком чтобы быть и с отцом встретиться. Все просил солдат, которые в теплушках сидели: возьмите, а они посмеются и хлеба мне дадут, а я заплачу. Меня поймали и опять отправили в детдом, где был Федотов. Я и в другой раз сбежал, опять доехал до Москвы и с карманниками подружился. Спер у одной женщины сумочку из кожи. Хорошая такая женщина была, красивая. Она рот разинула, я у нее сумочку — того… Нечего рот разевать. В сумочке мелочь была и хлебные карточки. После я к себе добрался, пришел к тетеньке и подмигнул ей: мол, теперь не выкуришь. Стал я у нее жить непрошеным постояльцем, что хочу, то и делаю — хочу ночую, хочу нет, и в школу могу не ходить, и делать мне ничего не надо, а тетенька меня стала бояться. Для виду в школу поступил, в пятый класс для переростков, а сам целые дни на базаре. И сходило все. И шпана меня уважала. А все как-то не так… Чего-то не хватает… Втемяшится что-нибудь, и тоскую; и воспоминания, тоска — и все; зло на что-то. Так уж…»
Король был приметным в этой зловредной тройке. Его правую щеку украшал шрам. Он выделялся ростом и широкими плечами, в нем можно было с уверенностью определить значительную физическую силу. Несмотря на свою цыганскую внешность, он был самый настоящий русский, и звали его Васькой, а черный с кольцами чуб был распущен им из-под кепочки умышленно — любил, когда его принимали за цыгана. Он казался плохо выспавшимся и молча курил с недовольным выражением лица; папироса двигалась у него во рту, задерживаясь на языке, и он только раз захватил ее пальцами, чтобы перекусить замусоленный кончик, затем снова опустил руки в карманы брюк. Он обладал непостоянным характером и легко заражался весельем и унынием, однако больше был склонен к меланхолии.