- А обезьяны? - лениво спросил я. - Обезьяны тоже пропали без веси?
Он должен был привезти обезьян, а вот зачем, я не помнил. Кажется, для каких-то исследований, в общем, что-то в этом роде. Колоритное было путешествие.
- Никто не знает даже, добрался ли он до места, - сказал Гриша.
- Добрался, - сказал я.
- Откуда ты знаешь?
- Знаю, - сказал я. - И обезьян купил. А на обратном пути его судно потерпело крушение. Он теперь в одиночку гребет домой. Правда, о полном одиночестве говорить не приходится. Груз ему удалось спасти. И сейчас он с обезьянами плывет домой: ему обещали за них крупную сумму, а они над ним издеваются. Но он не сдается. Капитан - один на один с вечностью, он да обезьяны. Так и плывет. Правда, за время пути он слегка повредился в уме, иногда ему кажется, что у него растет хвост. Но он не складывает оружия. Таким и должен быть настоящий человек.
- Послушай, - сказал Гриша. - Ты пистолет не продал?
- Не продал.
В шестом часу мы возвращались через наше поле домой, и, естественно, рядом семенил старичок, тот самый, у которого в Штатах племянник Билли. Старикан рассказывал нам, с какой нищеты начинал его Билли, как перебивался с хлеба на воду, зато теперь он - важная персона, с ним приходится считаться. Билли прислал ему свое последнее фото, и старик показывал его нам: Билли сидел в позе роденовского «Мыслителя», и жирный его подбородок фалдами свисал между пальцев. На дворе было сорок пять градусов, и я подумал, что никаких бы денег не пожалел, чтобы в такой вот день встретить Билли и, ни слова не говоря, съездить ему по роже. И тогда мимо проехала большая машина, обдав нас ржавой пылью.
- Это он, - сказал Гриша.
- Ты думаешь? - как дурак сказал я.
Он не ответил и правильно сделал: эту машину, огромный десятиколесный американский «уайт», я узнал бы даже в аду, как узнал бы и его водителя; он всегда во время езды беспечно высовывал из кабины ногу, обутую в сандалию. Глаза у Гриши еще больше сузились, лицо окаменело; мы шли молча, старик и тот примолк; и, как обычно, не прекращая тихо ворчать и ощетинив шерсть на загривках, полукругом за мной шли собаки, ведомые лишь им одним понятной ненавистью.
Мы вошли в барак; Лена стояла у плиты, а маленькая Леночка сидела на кровати, в одной руке держа булку с колбасой, а в другой - плитку шоколада. Гриша не успел ничего сказать, только взглянул на Лену, и она тут же все поняла.
- Он привез шоколад ребенку, - сказала она. - И кое-что поесть. По-твоему, мне не нужно было брать?
Гриша подошел к дочке и осторожно вынул у нее из рук шоколад и булку. Леночка сразу захныкала.
- Пойди погуляй с ребенком, - сказал он мне.
Я стоял в нерешительности. Я видел лицо Лены и ее умоляющий взгляд: она думала, от меня что-то зависит.
- Пойди погуляй с ребенком, - тихо повторил Гриша.
Он подошел ко мне и слегка ударил в грудь.
- Ты-то ведь понимаешь, что не хлебом единым жив человек, - сказал он. - Ты, католик!
Я взглянул на него, но он уже не видел меня. Я взял на руки Леночку и вышел. Мы направились к морю, но там было пусто. Маленькая Леночка весила уже вполне прилично, нести было неудобно, и я поставил ее на песок.
- Ну, Лена, - сказал я, - построй из песка дворец. Или дом.
- Не хочу дворец, - раскапризничалась она. - Хочу домой.
- Зачем домой? - сказал я. - Ты уже взрослая барышня. Давай погуляем.
- Хочу домой, - упрямо повторила она.
Были бы у меня деньги, я купил бы ей мороженое или еще что-нибудь в этом роде, а так мне было нечем ее развлечь. Я беспомощно озирался по сторонам, и тут меня осенило.
- Пойдем, Лена, - сказал я. - Я покажу тебе собаку.
- Не хочу собаку!
- Да ты знаешь, какую собаку? - сказал я. - Она большая, как медведь. Как Михайло Михайлович. Потому что по-настоящему она - медведь. Но немножко похожий на собаку. Хочешь мишку?
- Мишку хочу, - сказала Леночка.
- Ну так пошли.
Я осторожно сжал маленькую лапку, и мы пошли по берегу моря. Под ногами хрустел песок; мы шли мимо кое-как привязанных рыбачьих лодок; поверх них были перекинуты сети - их тоже достал хамсин. Я глянул на небо, нигде не было никаких признаков, что хамсин завтра кончится, сломается, как здесь говорили. Небо было как бы задымленное, темное, и мертвое море лежало недвижно, словно раздавленное вековым гнетом. Я вдруг вспомнил, как сказала мне одна женщина: «Я хочу быть как море, хочу жить вечно». Она-то могла так говорить, ей ни разу не довелось здесь побывать.
- Далеко еще? - спросила Леночка.
- Теперь близко, - ответил я. - А тебе не стыдно спрашивать? Ведь твой папа - летчик, ну-ка подумай, сколько он километров пролетел в своей жизни.
- Зато теперь не летает, - хитренько сказала она.