И снова на следующее утро Гриша настоял, чтобы мы пошли на хайфское шоссе.
- Но ведь там пес, Гриша, - сказал я. - Ты же знаешь, как собаки меня любят. Не дай Бог эта тварь кинется, я ведь костей не соберу. Можешь смеяться, но с меня хватит неприятностей.
- Ну и что, что пес? - сказал он. - Ведь он-то тебя не тронул. Что ты чушь городишь? А мне вот приятно пройтись поутру.
Я подумал, что, может, и в самом деле его не будет, может, он там вчера оказался случайно. Но он был: в то же время, что и вчера, стоял посреди дороги, словно мы загодя по телефону договорились о встрече. Я хотел свернуть в сторону, но он уже заметил меня. Подбежал вприпрыжку, встал на задние лапы и положил мне на плечи тяжеленные лапы. Я прямо не знал, что и делать; набравшись храбрости, погладил его по брюху. Ему понравилось, он радостно заворчал, лизнул меня огненным языком, а потом пошел за нами к автобусу.
- Знаешь, Гриша, - сказал я, - кажется, я пришелся ему по душе. Ему одному из целого миллиарда собак. Это хорошая примета.
- Не такая хорошая, как тебе кажется, - сказал Гриша.
- Почему?
- Сволочь псина, - лениво сказал он. И криво усмехнулся: - Мне так больше всего жалко шакалов, - сказал он.
- Почему?
- Потому что им вовек отсюда не выбраться, - ответил он и погрозил псу кулаком. - А твой пес уедет. И всюду будет чувствовать себя распрекрасно.
- Почему это он должен уехать? - спросил я, в тот день впервые подумав, что Гриша сошел с ума. - Почему он должен уехать, с чего ты взял?
- Ни с чего, - сказал Гриша.
В бюро по трудоустройству Грише сказали, что пока ничего подходящего для него нет, но не надо волноваться. Потом мы, как вчера, пошли в сторону моря и договорились встретиться на остановке автобуса в шесть. Я взял у Гриши парочку сигарет и отправился разыскивать Еву. В кафе ее не было, но официант меня знал и принес бутылку пива. Не прошло и пяти минут, как ко мне подошел какой-то тип.
- Мне бы хотелось, приятель, поговорить с тобой, - сказал он. Он сел; я сразу понял, с кем имею дело. У него были свои девочки, и, должно быть, давно. Я научился их распознавать; оденься такой хоть кардиналом, я ни с кем сутенера не спутаю. Они всегда обращаются к тебе с этакой профессиональной доверительностью и буквально прилипают взглядом к твоему лицу.
- Ева - твоя женщина? - спросил он. - Я не ошибся? На тебя работает?
- Допустим, - сказал я. - А тебе не все равно?
- Дельце есть, - сказал он. - Можно неплохо заработать. А ведь тебе, милок, деньги нужны.
Я сразу понял, к чему он клонит, и рассмеялся.
- Хочешь, чтобы я ее кой-куда упрятал на время? - сказал я. - Верно говорю?
- Точно, - сказал он. - Ева живет в Иерусалиме. Вот пусть там, где живет, и ходит в город. Ездить на автобусе в Тель-Авив и ловить здесь клиентов - штука не хитрая, никому ведь не запретишь влюбиться в девушку и пойти с ней в гостиницу. Так ведь?
- Натурально, - сказал я. - Увы, в моем возрасте самое приятное в любви - жратва. Так что на эту тему со мной говорить бесполезно.
- Вот-вот, - сказал он, словно не слыша меня. - К такой девушке не придерешься. Она потом как ни в чем ни бывало возвращается в Иерусалим, где никто или почти никто ничего об этом не знает, и строит из себя порядочную. А что делать нашим девушкам? Тем, которые ходят здесь?
- На хрен мне сдались ваши девушки, - сказал я. - В этом мире все хотят трахаться. Кое-кто останется и на вашу долю.
- Ты не прав, милок, - сказал он. - Зря так думаешь. Вот ты, например, в прошлом году пять месяцев работал на стройке, не имея разрешения, и никто тебе не сказал ни слова, хотя все об этом знали. Почему ты бросил работу?
Я протянул к нему правую ладонь; в 1944 году в нее угодила пуля и выхватила кусочек кости, а потом я еще сломал руку в этом самом месте.
Я не могу ни сжать кулак, ни поднимать тяжести; и вот сейчас он держал мою ладонь в своей сильной горячей руке и внимательно ее разглядывал.