Спустя несколько дней в тумане утренней зари показались на золотом небосводе погребальные башни пальмирского некрополя, а за ними — предместье, лавровые рощи и, наконец, знаменитая колоннада караванной дороги.
Это была Пальмира, которую иудеи называют Тадмор, что значит — невеста пустыни. И когда мы приблизились к этому огромному городу, выросшему как диковинный цветок среди песков, мы увидели, что он уже просыпался от ночного сна. На улицах тысячи людей спешили на торговые площади, и менялы открывали свои заведения.
— Что это такое? — спросил Вергилиан Ганниса, когда мы очутились перед одним из городских фонтанов.
— Это был грандиозный многоструйный нимфей, посреди которого стояла огромная статуя. Она изображала женщину, попиравшую стопой другую женщину, наполовину погруженную в воду бассейна. Рукой богиня ласкала косматую гриву льва.
— Скульптура представляет собой фортуну. Пальмиры, — объяснял не без некоторого раздражения Ганнис. — Женщина в воде — символ источника Эфки, питающего город. А лев — намек на благодеяния, которые якобы принесла пустыне пальмирская торговля…
Навстречу нам двигались другие караваны верблюдов, может быть спешившие в Антиохию. Погонщики были в широких парфянских штанах, завязанных у щиколоток. Верблюды, ослы и пешеходы поднимали облака пыли. Но я заметил, что внимание Вергилиана привлекла группа людей, ехавших на лохматых ослах. Среди них были и женщины, сидевшие свесив ноги на одну сторону. Когда путники приблизились, мы увидели, что одна из женщин приподняла покрывало. У нее была маленькая смуглая рука. На мгновение блеснул тонкий серебряный браслет. И вдруг среди этой дорожной суеты, пыли, запаха верблюжьей мочи и крикливых голосов засияли пламенные женские глаза и снова погасли…
— Что это за люди на ослах? — спросил Вергилиан.
Ганнис ответил, бросив в сторону незнакомцев равнодушный взгляд:
— Вероятно, бродячие мимы.
Лицо Вергилиана преобразилось. Он как бы помолодел, и усталое выражение его рта вдруг сменилось радостной улыбкой. Я спрашивал себя, глядя на него: не есть ли это та самая любовь, ради которой, если верить поэтам, люди идут на подвиги и преступления?
— Скриба, где же мне искать эти глаза? — обратился Вергилиан ко мне, сверкая зубами, особенно белевшими на лице от пыли, которой все покрылось в пути. — Но я найду ее на дне моря!
Ганнис ответил за меня:
— Где тебе ее искать? Вероятно, в одном из притонов Антиохии.
В это время мимо нас промчался конный отряд. Воины сидели на белых и вороных конях, в легких коротких плащах, с медными шлемами, привязанными за спиной. Их щиты и оружие погонщики везли на вьючных животных. Но конские копыта подняли такое облако пыли, что закрыли весь мир. Мы чихали, проклиная всадников. А когда конница умчалась на запад и пыль рассеялась, вдали нам трудно было разглядеть караван мимов. Может быть, они уже скрылись за пальмовой рощей?
Когда мы по прошествии нескольких дней вернулись в Антиохию, Вергилиан, точно вспомнив презрительное указание Ганниса, целыми днями ходил по городу в надежде, что встретит поразившие его глаза. Но все было тщетно. Напрасно мы бродили с ним под портиками, заглядывая во все таверны, как только слышали звуки тамбурина и звон систров, поднимались по мраморным лестницам городского театра, где представляли для антиохийцев «Яблоко Париса», заходили даже в храмы.
Случайно в одном портовом притоне мы напали на след. Это было шумное, грязное заведение, набитое корабельщиками. Перед ними плясали две египтянки, сопровождая свой танец ударами в бубен с бряцающими кружками из меди. Танцовщицы подвизались почти нагие. Только бедра у них были тесно схвачены полупрозрачной желтой материей, концы которой, связанные ниже живота, падали спереди, и две металлические чаши на цепочках прикрывали маленькие груди. Обе показались мне очень молодыми, и я не мог оторваться от их телодвижений и странных, миндалевидных глаз. На мгновение они как бы превращали свои плечи и руки в одну плоскость и потом снова делались существом во плоти. Ничего подобного я еще не видел. Но один из корабельщиков, сидевших в таверне, проворчал:
— Нет, им далеко до Делии…
— Какой Делии? — встрепенулся Вергилиан.
— Здесь были комедианты и танцовщицы из Пальмиры. Одну из них звали Делия.
— Где же она теперь?
— Не знаю, друг.
Его сосед вмешался в разговор:
— Кажется, они все уплыли в Александрию…
Вергилиан в раздумье сказал:
— Не та ли она, которую мы с тобой ищем, скриба? Но, кажется, легче найти перстень на дне моря, чем бродячую комедиантку…
10
День отъезда в Александрию был ускорен. Вергилиан должен был сделать в этом городе длительную остановку, и я, невзирая на задержку по пути в Рим, радовался, что увижу знаменитый александрийский Фарос. Тем не менее в свободные часы, в библиотеке или в своей каморке, я уже записывал на навощенной табличке выражения, в каких изложу прошение сенату.
Накануне отъезда у Маммеи состоялось прощальное собрание. Дом наполнился шумом и смехом. В числе приглашенных оказалось много женщин. Среди них были образованные — или считавшие себя таковыми — жены магистратов, посетительницы философских диспутов, хотя, за редкими исключениями, они, по словам Вергилиана, столько же понимали в философии, сколько свиньи в бисере. Некоторые просто жили в свое удовольствие, на средства богатых мужей. Однако и те и другие отдавали дань всему тому, что украшает женскую жизнь, — пирам и театру, нарядам и редким благовониям; лица их были искусно нарумянены, движения полны грации, и я смотрел с раскрытым ртом на этих красавиц, желавших вечно оставаться тридцатилетними. Но о каждой из них в городе знали, кто был в данное время ее любовник, и, кажется, меньше всего волновались по этому поводу мужья.
После пира, уже на рассвете другого дня, гости толпою отправились провожать Вергилиана, — поэт собирался плыть в Селевкию по Оронту, и на реке его поджидала украшенная коврами барка. От выпитого вина он был еще бледнее, чем обыкновенно, рассеянно улыбался и не замечал меня, хотя я и старался попадаться ему на глаза в надежде, что он вспомнит о своем обещании. Но когда мы все направлялись к Оронту, с обеих сторон к поэту прижимались смешливые красотки, и ему было не до меня. На головах у них красовались венки из увядших фиалок, так как наступила весна, в садах Дафны цвели розовые миндальные деревья и в соседних селениях радостно пели деревенские петухи.
Барка отплыла, некоторые уехали с Вергилианом, другие махали ему разноцветными платками с берега, и бедному писцу ничего не оставалось, как отправиться в Селевкию пешком. Я сделал это на другой же день и покидал дом Маммеи не без тайного сожаления, хотя был уверен, что госпожа даже не потрудится спросить, куда исчез этот юноша, смотревший на нее восторженными глазами, писец из библиотеки. Домоуправитель подсчитал на пальцах, сколько причитается скрибе за выполненную работу, и сказал со вздохом, точно вынимал деньги из собственного кошелька:
— Тебе полагается сорок денариев. Но для чего юноше такая огромная сумма? Ты можешь легкомысленно истратить деньги в первой же попавшейся на дороге таверне. Всюду путников подстерегают воры. Наконец, на тебя могут напасть разбойники. Лучше я выдам тебе только половину, а остальное сохраню у себя: когда ты возвратишься в Антиохию, у тебя будет кое-что на черный день. Распишись, любезный друг, в получении…
Меня так волновал отъезд, что я не стал препираться с ним и по молодости подписал клочок папируса, не глядя на обозначенную на нем цифру, хотя потом узнал, что это была круглая сумма в двести динариев. Но я все-таки сказал Александру, что никогда уже не увижу Антиохию.
— Кто знает, — вздохнул домоуправитель, — говорят, что всякий испивший воды из Оронта вновь посетит наш город.