— Кто стучится к нам в поздний час? — спросил мой родитель, глядя на дверь с таким видом, точно за нею скрывалась некая страшная тайна.
— Бедный странник! — послышался ответ. — Не найдется ли у вас, добрые люди, охапки соломы для философа, потерпевшего кораблекрушение на пороге всех своих надежд?
В городе было известно, что на рассвете поблизости от наших пределов разбился о береговые скалы какой-то торговый корабль. Но при чем тут философия — оставалось непонятным. Тем не менее отец поднялся с деревянного обрубка, служившего ему сиденьем, и снял щеколду.
— Войди, путник!
На пороге появился незнакомец, человек с козлиной бородой и взлохмаченными волосами, довольно согбенный. Он был в плаще, какие действительно носят бродячие риторы и путешественники всякого рода. Длинный нос его свидетельствовал своей краснотой о некотором пристрастии к вину. Однако, несмотря на постигшее его несчастье, о котором он только что возвестил, и на одеяние в дырах, в глазах у странника поблескивал насмешливый огонек.
Хозяин произнес обычную в таких случаях фразу:
— Наш дом — твой дом!
Мать прибавила:
— Привет тебе!
Незнакомец перешагнул порог, окинул любопытствующим взглядом грубый стол, на котором лежали кусок белого сыра и круглый пшеничный хлеб, посмотрел на ларь, где мы хранили кое-какое свое имущество, потом скосил глаза на медный котел. Там все еще варились бобы. Путник с видимым удовольствием потянул ноздрями воздух, насыщенный запахами вкусного варева, так как мать в тот раз не поскупилась на чеснок и ароматические травы. Зажав в руке длинную бороду, он пожелал нам:
— Да преумножит провидение ваше благосостояние, любезные люди! Я — Аполлодор, из флигийского города Лаодикеи, странствующий философ. Направлялся морским путем в Херсонес Таврический, чтобы научить тамошних юношей философии, ибо слышал, что в этом городе и поныне ценят философов и ораторское искусство и поэтому щедро вознаграждают учителей. Однако корабль, на котором мы плыли, прошлой ночью потерпел бедствие и разбился на скалах в щепы. Мне удалось спастись с немногими спутниками по путешествию, но, увы, в пучинах погибло единственное мое сокровище…
Отец сочувственно покачал головой.
— Серебро или богатые одежды?
— Нет, свитки с произведениями Демокрита и Лукреция, что дороже всяких богатых одежд и даже золота.
— Это верно, — из вежливости, чтобы не перечить гостю, согласился мой родитель.
— Впрочем, люди, просвещенные философией, должны со спокойствием относиться к переменам в бренной жизни. Итак, возблагодарив небо за спасение души, я явился в этот богоспасаемый город, памятуя, что именно здесь закончил свои дни знаменитый латинский поэт. В поисках пристанища и пищи я стучался во многие двери, но нигде не мог найти приюта. В одном богатом доме мне сказали, что в минувшем году некий бродячий философ похитил у них серебряную чашу, в другом, не менее богатом, с гневом ответили, что все философы безбожники, а в третьем хозяин даже пригрозил, что велит своему рабу побить меня, так как презирает болтовню. В харчевне мне тоже отказали в еде, узнав, что у меня нет ни единого обола. Тогда я решил постучаться в какое-нибудь более скромное жилище, и после некоторого размышления мой выбор пал на вашу хижину. Хотя она построена из грубого камня и обмазана простецкой глиной, но, наверно, хорошо держит тепло очага в зимнее время, и я уверен, что здесь живут люди с добрым сердцем…
Путник говорил так еще некоторое время, но бобы уже сварились. Отец зажег глиняный светильник, и мы уселись за стол вместе с нашим неожиданным гостем. Мать подала миску с горячим варевом и протянула каждому по деревянной ложке. Потом принесла для мужчин две плоские стеклянные чаши, так как отец не замедлил сходить к ближайшему виноторговцу и ради гостя приобрел кувшин золотистого, как мед, вина.
Устроив все, как полагается в подобных случаях, мать без излишних слов, так как едва-едва знала греческий язык, предложила страннику:
— Вкуси!
И отец тотчас же наполнил чаши вином.
Так мои родители приветствовали неведомого пришельца, не предполагая в простоте душевной, что в их дом вошел человек, который в будущем нарушит душевный покой их сына, раскрывая перед ним такие книги, какие убивают веру в богов и даже в установленный ими порядок на земле.
Философ возвел глаза к небесам и, осторожно сжимая в обеих руках чашу с ароматным вином, разбавленным горячей водой, возгласил:
— Итак, возблагодарим провидение!
Я тоже посмотрел на потолок, к которому устремил свой взор незнакомец, но ничего там не увидел, кроме скучных, потемневших от дыма досок и щелей.
Отец преломил пшеничный хлеб, весь в приятных для зрения трещинах от печного жара, и мы стали есть похлебку, обильно заправленную чесноком, укропом и тмином.
Мне было тогда немного лет. Я с детским любопытством наблюдал за человеком, точно упавшим к нам с луны, а наш гость продолжал вкушать пищу, не прерывая своих рассказов. Время от времени он с большим удовольствием подносил к устам чашу с вином, но пил его не так, как пьют хмельные напитки корабельщики, опрокидывающие в глотку кувшинами неразбавленное вино, а делал небольшие глотки и смаковал питье, а потом пристойно ставил чашу на стол.
Потерпевший кораблекрушение рассказал нам об ужасах прошлой ночи и в свою очередь расспрашивал отца о том, много ли жителей в городе, кто в нем занимает должности архонтов, существуют ли в Томах школы и в каком состоянии могила знаменитого поэта. Узнав, что мой отец состоит на службе у местного богатого торговца и что он решил сделать меня скрибой, ибо со знанием каллиграфии можно найти работу в любом торговом городе, хотя обычно это занятие и предоставляется рабам, философ похвалил отца за уважение к такому спокойному ремеслу. Далее отец объяснил ему, что патрон отправляет в Фессалонику и Александрию мед, воск и янтарь. Последний варвары доставляют с берегов холодного Сарматского моря.
Отпивая вино из чаши, Аполлодор заметил:
— О янтаре писал еще Тацит, слог которого отличается божественной красотой. По словам прославленного историка, Сарматское море тихое и почти неподвижное. Проживающие там варвары собирают в мелководных местах кусочки этого вещества и продают не имеющие, с их точки зрения, никакой цены камушки, удивляясь, что римляне платят за них большие деньги, или выменивают янтарь на ценные вещи, вроде железных ножей и серпов. Разве это не так? Если бы не наше стремление к роскоши и не обычай женщин украшать себя ожерельями и браслетами, то янтарь еще века лежал бы, как самая обыкновенная галька, на безлюдных побережьях.
— А известно ли тебе, что такое янтарь? — вдруг обратился ко мне с отеческой улыбкой философ, подобревший от вина, еды и оказанного ему приема.
Я покраснел от смущения и ничего не ответил.
— Что же ты молчишь? — пожурил меня отец.
Но философ нравоучительно поднял палец:
— Это не что иное, как застывшая смола.
— Верно, — подтвердил отец, — я сам неоднократно видел в кусках янтаря былинки, а один раз даже какое-то насекомое.
— Что это древесная смола, — продолжал философ, очевидно любитель говорить и поучать, — доказывается тем обстоятельством, что янтарь горит. Попробуй зажечь его, и он будет гореть сильным и пахучим пламенем. А если шар из янтаря подержит в руке невинная девушка, он начинает издавать приятное благоухание.
— А приходилось ли тебе бывать в Фессалонике или Александрии? — спросил отец, проведший всю жизнь в Томах, если не считать поездок в соседние области за медом и воском. Левая нога у него не сгибалась, а морские путешествия требуют большой ловкости, и патрон никогда не посылал отца в эти города на своих кораблях с товарами, хотя и доверял ему во всем.
Заявив, что Фессалоника, на его взгляд, ничего примечательного собою не представляет, Аполлодор стал с видимым удовольствием рассказывать об Александрии.