Мой принц, мой принц! Неужели же ты ничего не чувствуешь и не замечаешь? Или, может быть, не хочешь заметить?
3 сентября.
Сегодня для меня блеснуло солнце. Его лучи прорвались сквозь окутывавший меня мрак так неожиданно, засверкали так ярко, что мне до сих пор кажется сном все то, что произошло в этот день. Мой принц вернулся. Мало того, что вернулся. Он несколько раз горячо поцеловал меня и при этом сказал, что любит меня так, как не любил никого и никогда в жизни. Если это сон, то я хочу, чтобы он длился вечно.
Я сама не знаю, как это случилось. После парадного завтрака (сегодня день рождения мистера Гарвея), мы небольшой компанией отправились на прогулку. У меня было очень тоскливое настроение, но я крепилась, не желая нарушать общего веселья. Не помню уж, как мы очутились вдвоем. Вероятно, отстали от других.
Помню еще, что нервы мои не выдержали и я расплакалась. Что-то говорила, в чем то упрекала. Словом, со мной творилось что-то неладное. А в результате — огромное счастье. Такое счастье, о котором я даже и мечтать не смела. Особенно последние дни.
Когда мы пошли переодеваться к обеду и остались одни с Жоржем, он неожиданно поцеловал меня в обе щеки и сказал:
— Поздравляю с победой. Я очень своевременно оглянулся и все видел. Ты отлично повела дело.
От этих слов Жоржа у меня на душе стало невыразимо гадко. Какой негодяй! Он, кажется, искренне воображает, что мое отношение к мистеру Гарвею является не чем иным, как искусной игрой, целью которой служит гнусный шантаж.
Ну, что же — тем лучше.
Вечером, однако, радужное настроение покинуло Жоржа и, по приходе домой, он устроил мне грубейшую сцену. Причиной этой сцены была радио-грамма о перевороте в России. Оказывается, я не смела выражать радости по поводу событий на моей родине.
Впрочем, мое настроение не могли испортить и десять подобных сцен.
10 сентября.
Жорж упрекает меня в том, что я слишком медленно веду дело. По его мнению, я давно уже могла выведать нужные сведения.
— Ты больше занимаешься с этим долговязым янки поцелуями и воркованием, чем делом. Смотри, мое терпение может истощиться.
— А ты откуда знаешь, чем я занимаюсь? — вызывающе спросила я.
— Я знаю все, что мне нужно, — зло посмотрев на меня, ответил Жорж.
Мне стоило больших усилий сдержаться и не сказать ему всего, что я о нем думаю. Но я взяла себя в руки. Я даже сумела убедить Жоржа, что мистер Гарвей очень подозрителен и что приступать к нему с такими вопросами преждевременно, значило погубить все дело. Не знаю, поверил ли он. Во всяком случае, сделал вид, что поверил.
Подлый шпион. Он, несомненно, следит все время за мною и мистером Гарвеем во время наших интимных прогулок.
Надо предостеречь моего принца.
24 сентября.
Я все реже и реже заглядываю в свой дневник. О чем писать? Все равно словами не передать всех моих переживаний и всего того, что я чувствую. Мое счастье так полно, так огромно, что его не втиснуть ни в какие земные рамки и не измерить никакой мерою.
Есть, конечно, на безоблачном горизонте моей любви и темные точки. Но они еще далеко, слишком далеко для того, чтобы думать о них. Терзать себя мыслями о том, что может быть по меньшей мере глупо. Надо жить минутой.
4 октября.
Я свободна, наконец. Не совсем, конечно. Физически я все еще нахожусь под властью Жоржа и являюсь его рабой. Но главное это то, что я сбросила свои духовные оковы, что из рук Жоржа выбито то страшное оружие, посредством которого он держал меня в моральном плену.
Три года я была покорной и безгласной рабой этого ужасного человека. И из этих трех лет всего два месяца я любила его. То есть, я думала, что любила. Ибо я очень скоро убедилась, что чувство, соединявшее меня и Жоржа, никогда не имело права именоваться любовью. Оно просто было страстью; самой обыкновенной животной страстью, извращенной, ненормальной, похотливой.
Такой же извращенной и похотливой, как апологеты и проповедники ее — желтолицые эротоманы дряхлой Страны Неба. Не они ли, сотнями поколений создававшие науку разврата, науку властвовать над душой женщины посредством растления каждой точки ее тела, были учителями Жоржа? Кто знает, не в одном ли из притонов «Желтых кварталов» Сан-Франциско или Нью-Йорка был заложен краеугольный камень моего рабства?