— Долго спишь. Видишь, солнце взошло. На работу пора. Пойдем к Тастак-баю.
Деваться некуда, пришлось подчиниться.
Черный мальчик шел впереди, Санан за ним. Сзади проводник был похож на чурку с тонкими ногами. Шеи у него не было: голова казалась наспех приколотой прямо к туловищу. Но приколота она была плохо и постоянно сваливалась набок.
В дом Тастак-бая ребята вошли, затаив дыхание, боясь скрипнуть половицей. Вошли и робко сели на скамью у порога.
За столом, кроме хозяина, сидел какой-то незнакомец — темноволосый и темнолицый мужчина лет тридцати. Он был полупьян и говорил что-то непонятное. Но Тастак-бай слушал его внимательно. Таня, улыбаясь, угощала гостя. Сегодня ее талия казалась особенно тонкой, а глаза особенно большими и черными.
Мальчиков никто даже не заметил. Поневоле они стали прислушиваться к разговору. Но разобрали только одну фразу:
— Ну, наше время опять возвращается.
«Ваше время возвращается, — подумал черный мальчик, — а наше время, видно, совсем не придет». Он кое-что слышал о советской власти, и подслушанная фраза заставила его задуматься. Санану же было не до мыслей; он с нетерпением ждал, что скажет ему Тастак-бай.
Наверное, долго бы пришлось ему ждать, если бы незнакомец не заметил ребят и не прикрикнул:
— Что вы рты разинули?
— Сам Гордей, — успел шепнуть Санану его спутник, и оба вскочили на ноги.
— Это я их звал, — обернулся Тастак-бай и добавил:
— Ты, Торспак, иди с этим вором на работу, пусть вчерашнюю булку отработает. Если хорошо будет работать — останется до конца сенокоса. А ты, старуха, — обратился он к жене, — верни ему булку, все равно после его грязных рук никто есть не будет.
Так Санан оказался батраком Тастак-бая.
5
Однажды вечером Санан и Торспак, прополов ячмень, сидели на берегу Мрас-су. Солнце уже скрывалось за потемневшим хребтом и чуть золотило спокойное зеркало реки.
— Мрас-су совсем высохла, — сказал Санан. — Как озеро стала, совсем не течет. Если б не рыба, не шелохнулась бы, как стекло блестела бы.
— Это хариусы мошек ловят, — нехотя отозвался Торспак.
— А почему мошки собираются обязательно там, где солнечный луч идет? — продолжал Санан.
— Они везде собираются, только их не видно. А в солнечном луче видно.
Торспак отвернулся и стал насвистывать какую-то невеселую песню.
Но Санан словно не заметил настроения товарища.
— Эта птичка, — показал он пальцем, — летая говорит: «У перепелки пятеро птенцов, а у меня только один». Когда падает вниз кричит: «Умру! Умру!», а когда, испугавшись смерти, полетит вверх, отказывается: «Нет, нет, нет, — души жалко, души жалко».
Торспак не ответил. Замолчал и Санан. Глядя на птиц, он задумался. «Вам хорошо: жилья не надо, пища готовая, одежда тоже, — никакой нужды нет. Как не жалеть, что детей мало. Вам их вырастить не трудно. Тастак-бай тоже жалеет, что мало детей… Девочки нужны, — говорит. Ему детей тоже легко вырастить». Мальчик вспомнил, как обрадовался его отец, когда умерло сразу трое ребят. «Чем по одному умирать с голоду, лучше уж троим сразу умереть, — утешал он мать, — а одного как-нибудь вырастим. Станем на охоту вместе ходить».
Словно угадав его мысли, Торспак неожиданно заговорил:
— Нет, так жить нельзя. Уеду в Мыски.
Сказал и, сразу поднявшись, пошел.
Санан тоже поднялся. Сначала он было отстал от товарища, но скоро догнал его, схватил за руку и остановил.
— Что? — почти испуганно спросил тот.
— Возьми меня с собой в Мыски. А?
Торспак на миг задумался, затем негромко, но радостно спросил:
— Если плохо будет, не станешь меня винить?
— Нет, хуже не будет.
— Тогда будь товарищем.
— Самым хорошим товарищем. Как два брата.
— Тогда пойдем. Завтра поговорим, как это сделать.
— А сегодня?
— Лучше завтра.
— Эй, скорее! — кричал кто-то с горы, и два заговорщика, прекратив разговор, побежали по узкой тропинке к яркому костру.
В костре полыхали кедровые сучья. Погода стояла тихая, безветренная, но пламя бешено бросалось из стороны в сторону.
В медных чайниках вскипала вода. Люди, расположившись вокруг костра, с нетерпением ждали ужина и молчали. Молчали горы, молчала Мрас-су. Только один Погда-паш не молчал. Он сегодня был весел, ни с кем не ругался. Но вызвать на разговор никого не мог: людей одолевала усталость.