— Левара варакъ хавад жа (воротись назадъ, господинъ) раздался внезапно за мной голосъ Османа, моего каваса и проводника. Заслышавъ знакомый окрикъ, остановился мой конь, постоялъ мгновеніе и, взвившись на дыбы, однимъ-двумя прыжками очутился на берегу, унизанномъ кристаллами соли, разноцвѣтными бусами голышей и обломками сучковъ принесенныхъ моремъ и инкрустированныхъ его водами.
— Господинъ молодъ и горячъ, обратился ко мнѣ съ укоризной Османъ, — онъ не знаетъ что Бахръ-эль-Лутъ не выноситъ оскорбленій и губитъ тѣхъ кто пытается нанести ему обиду. Самъ великій Пророкъ не рѣшился бороться съ нимъ, потому что это не угодно Аллаху. Всемогущій заключилъ въ мертвыя воды Бахръ-эль-Лута тридцать три тысячи триста тридцать три прегрѣшенія, запретивъ имъ выходить снова на міръ; человѣкъ окунающійся въ морѣ проклятомъ Богомъ и людьми, добровольно идетъ на грѣхъ и искушаетъ Аллаха, черная грязь легко пристаетъ къ бѣлому одѣянію, черный грѣхъ еще легче можетъ омрачить самое чистое, свѣтлое сердце. Грѣхъ войдетъ въ тѣло и душу незамѣтно вмѣстѣ съ водой которая омываетъ тѣло, вмѣстѣ со вдыханіемъ пара проклятой, оскверненной грѣхами людскими воды. Видишь облачко что подымается налѣво у береговой скалы; то облачко грѣха, которое исходитъ изъ мрачной пещеры, выдыхаемое погребеннымъ отверженнымъ народомъ, идетъ разстилаясь по морю и заражаетъ своимъ ядомъ грудь каждаго подходящаго близко къ водѣ. Уйдемъ скорѣе отсюда, господинъ, чтобы намъ невольно не принять на себя частицу грѣха, чтобы не прогнѣвить Бога. Недалекъ теперь Эль-Шеріа (Іорданъ), чистыя воды котораго благословилъ самъ Иса (Іисусъ), великій пророкъ. Османъ не будетъ больше вдыхать паровъ оскверненнаго моря, когда можетъ дышать благоуханіями Эль-Гора {Такъ называютъ Арабы долину Іордана.}.
Османъ пришпорилъ своего коня и вынесся впередъ чтобы какъ можно скорѣе и какъ можно далѣе отъѣхать отъ береговъ вредоноснаго моря. Вслѣдъ за нимъ помчался и я какъ будто убѣгая въ самомъ дѣлѣ отъ облачка быстро разносившагося по поверхности Мертваго Моря и затуманившаго его серебристыя струи. Мы мчались между стѣнами известковыхъ причудливой формы скалъ, порой перебираясь чрезъ нѣкоторыя горбины ихъ, правя свой путь на темню полосу лѣса таящаго въ себѣ Іорданъ. Тихо, безмолвно и отрадно было все вокругъ; даже жалобный крикъ шакаловъ среди известковыхъ холмовъ, не смущалъ беззвучія ночи. Кони ступали какъ-то осторожнѣе и тише, словно боясь наступить на змѣю; порой ноги ихъ утопали въ сыпучемъ пескѣ, а порой хрустѣли въ сухомъ бурьянѣ покрывавшемъ долину и полузасохшихъ кустарникахъ тарфъ, плохо росшихъ на почвѣ пропитанной солью и въ атмосферѣ пронизанной соляными испареніями. Темныя, густыя чащи Іордана манили насъ издалека, потому что во всей Палестинѣ нѣтъ лѣсовъ гуще, шире и привольнѣе дебрей Эль-Гора.
Разумѣется, мы, жители Сѣвера, богатаго непроходимыми лѣсами, тянущимися на цѣлые десятки и сотни верстъ, не назвали бы даже и лѣсомъ густую поросль идущую по берегамъ Іордана; но въ Палестинѣ, странѣ выжженной солнцемъ и представляющей въ общемъ унылую картину обнаженныхъ скалъ съ небольшими островками зелени, каждая кучка деревьевъ представляется лѣсомъ. Чѣмъ ближе къ солончаковому побережью Бахръ-эль-Лута, тѣмъ жиже и скуднѣе становился этотъ лѣсъ, который на среднемъ теченіи Іордана образуетъ такую низкорослую поросль что служитъ пріютомъ кабановъ и барсовъ, приходящихъ изъ за-іорданскихъ странъ. Не прошло и получаса быстрой скачки какъ мы уже въѣзжали подъ гостепріимную сѣнь іорданскаго лѣса.
Свѣжій запахъ зелени пріятно защекоталъ обоняніе, а нѣжное благоуханіе мирта и теревинѳа, которому ночь придала силу и ароматъ, заставляло глубже вдыхать бальзамическую атмосферу лѣса. Запахъ сосноваго лѣса, свѣжей еловой шишки и можжевельника, вотъ что напомнилъ мнѣ ароматъ іорданскаго теревинѳа; но насколько отличается этотъ послѣдній отъ могучей сосны и раскидистой ели, настолько и благоуханіе палестинскаго лѣса было отлично отъ сильно озонирующаго запаха нашихъ сѣверныхъ хвойныхъ чащей. Свѣжій вѣтерокъ тянулъ изъ-за рѣки эѳирную струйку аромата сорваннаго съ бѣлорозовыхъ губокъ олеандра, а сильное благоуханіе аравійской камеди, откуда-то приносимое порой вѣтеркомъ, заглушало благовонія мирта, теревинѳа и олеандра.