Тихо и осторожно вступили кони наши въ чащу зелени, по тропинкѣ ведшей прямо къ змѣящейся струѣ Іордана. И торжественность этой минуты ожиданія скорѣе увидѣть воды священной рѣки парализовала всѣ другія чувства и размышленія. Впереди, за темно-сѣрою стѣной зелени уже слышится журчаніе бурливой рѣки, слышится лязгъ камней шелестящихъ по его дну и лепетаніе струй набѣгающихъ на обрывы глинистаго берега. Чудныя, непередаваемыя ничѣмъ минуты ожиданія! И чѣмъ болѣе приближался я къ Іордану тѣмъ лучше и чище становилось мое внутреннее я; оно повидимому примирилось не только со своею совѣстью, но и со всѣмъ міромъ, со всѣми людьми…
— Шималакъ, Эль-Шеріа, эфенди (возьми налѣво, господинъ, вотъ и Іорданъ) раздался сзади меня голосъ Османа.
Я очнулся на время изъ своего чуднаго забытья, и изъ міра созерцаній опустился снова на грѣшную землю. Нѣтъ! По всему міру можетъ быть грѣшна земля, но здѣсь, на Святой Землѣ, на берегахъ Іордана священна каждая песчинка, каждый камешекъ попираемые ногами. Какъ-то невольно при громкомъ окрикѣ Османа глаза мои обратились налѣво и упали на зыбкую поверхность воды, залитую луннымъ сіяніемъ…
Какъ чешуя исполинской змѣи, переливаясь и дробясь, блистали быстрыя струйки священной рѣки; словно горсть брошенныхъ невидимою рукой алмазовъ искрились, горѣли и потухали, чтобы вновь загорѣться прежнимъ блескомъ, отдѣльныя капли воды, взлетавшія на воздухъ. Густыя заросли зелени раздвинулись тутъ какъ стѣны, пропустили струи быстротечной рѣки и наклонились надъ самою водой, омакивая въ нее свои зеленыя вѣтви. Пушистые стебли болотной травы и тростника ушли въ самыя воды Іордана, пріютившись за мыскомъ чтобы не снесла ихъ сила струи. Глинисто-песчаный берегъ не высокъ, и мѣстами сходитъ прямо въ рѣку, мутя ея чистыя воды, несущіяся со склоновъ Ермона. Нервно дернулъ я коня пытавшагося ринуться къ рѣкѣ и войти въ ея священныя воды, неся на копытахъ еще слѣды отложившейся соли изъ водъ Мертваго Моря... Какъ вкопанный, насторожа уши, остановился конь надъ самымъ обрывомъ Іордана, замеръ и всадникъ, доселѣ порывавшійся впередъ… Іорданъ евангельскихъ сказаній, тихій, чудный, священный Іорданъ былъ подъ ногами путника пришедшаго сюда изъ лѣсовъ далекой Россіи! Трудно высказать и описать, но легко перечувствовать то что ощутилось въ моемъ сердцѣ въ минуту свиданія съ Іорданомъ; мнѣ казалось тогда что передо мною предстала не рѣка, не струя быстротечной воды, а нѣчто живое, одаренное чувствомъ и пониманіемъ… Предъ нимъ-то и затрепетало радостно мое сердце, наполнились слезами мои глаза, и въ душѣ загорѣлась та искорка вѣры которую можно раздуть въ пламень если міръ не поглотитъ ее снова…
— Таала хуна, бе исмъ Лиллахи (поди сюда, во имя Божье). Пора намъ и отдохнуть, проговорилъ Османъ, слѣзая съ лошади и подходя ко мнѣ.
Машинально я придержалъ коня и спустился на землю. Нога ушла по щиколодку въ вязкую почву. Оставивъ лошадь Осману, я приблизился къ водѣ и вошелъ въ нее съ цѣлію увлажить пересохшее горло. Мнѣ казалось что въ живыхъ струйкахъ, уходившихъ у меня подъ ногами, играли сотни золотыхъ рыбокъ, блистая своею чешуей. Взявъ пригоршню священной воды, я глотнулъ ее съ тѣмъ чувствомъ которое подсказывало мнѣ мое сердце и долго пилъ… Только въ Палестинѣ, бѣдной текучею водой, гдѣ Іорданъ представляется главною водною артеріей, вода его можетъ быть названа «лучшимъ напиткомъ страны». Мутная отъ примѣси ила и глины, съ илистымъ вкусомъ и легкимъ землистымъ запахомъ, обусловленнымъ тою же примѣсью, вода Іордана уступаетъ не только водѣ живыхъ ключей, но даже нѣкоторыхъ колодцевъ. Утоливъ свою жажду, долго еще я стоялъ по щиколодку въ водѣ, между тѣмъ какъ быстрыя струи набѣгали на мои ноги, обрызгивая ихъ серебромъ и алмазами. Какъ-то дѣтски радовало меня что у ногъ моихъ плещется Іорданъ, и что сбылась давно взлелѣянная мечта — ступить грѣшною ногой въ его священныя струи. Между тѣмъ мой Османъ, уже разсѣдлавъ коней и, пустивъ ихъ на подножный кормъ, началъ дѣятельно готовиться къ ужину и ночлегу. Съ намѣреніемъ добыть дровецъ, мы разошлись по разнымъ сторонамъ въ густой чащѣ поросли и принялись ломать сухіе сучья тарфъ и низкорослаго дубняка.
Не прошло иполучаса, какъ на нашей стоянкѣ уже яркимъ огонькомъ вспыхивалъ костерокъ, на которомъ старый Османъ ухитрялся подвѣсить чайникъ съ іорданскою водой. Я лежалъ, распростертый на своемъ дорожномъ плащѣ, поглядывая на веселое пламя, трещавшіе сучья и копошащагося каваса. Только испытавшій сладость подобныхъ ночлеговъ въ лѣсу или степи можетъ представить себѣ всю прелесть нашей стоянки на Іорданѣ, съ которою не могли сравниться никакіе ночлеги въ пустынѣ. Говорилось какъ-то мало; хотѣлось скорѣе прислушиваться и молчать; глаза невольно смыкались, но не для того чтобы заснуть, а чтобы дать мысли возможность собраться и уйти вглубь. Багровый отсвѣтъ костра, игравшій на темно-бронзовомъ лицѣ Османа, порой раскидывался широко, скользя по вырѣзнымъ силуэтамъ деревъ, а порой замиралъ до того, что не могъ затмить даже блеска свѣтляковъ, рѣявшихъ въ темной зелени чащи. Снопы луннаго сіянья, отблескъ нашего костра, блестящія звѣздочки на небѣ и яркія живыя искорки на землѣ, вотъ четыре рода свѣта придававшіе колоритъ ночи, которая обозначала себя развѣ темною зеленью деревъ, потому что все остальное искрилось и блистало, утопало въ серебристой мглѣ.