– Нет. Не то. Даже не знаю, как об этом сказать. Но мне больше не с кем посоветоваться…
Коравье топтался с ноги на ногу.
– С женой поссорился, – почему-то шепотом сообщил он.
– Что же случилось? – спросил Праву в замешательстве. Такого рода конфликты ему еще не доводилось улаживать.
– Росмунта по-новому научилась целоваться, – сокрушенно проговорил Коравье.
Праву не смог сдержать улыбки.
– Что же в этом плохого?
– Володькин ее научил.
Праву даже привстал. Этого он никак не ожидал от Володькина.
– Росмунта мне сама призналась. Но почему Володькин это делал тайком? Без моего согласия? Разве есть такой обычай колхозной жизни учить чужую жену целоваться? Я привык вдыхать ее собственный запах, а она вдруг заткнула мне рот своим ртом и стала присасываться ко мне, как теленок к сосцам важенки… Росмунта говорит, что так целуются все настоящие люди и обнюхивание достойно только зверей и собак.
– Это, конечно, неприятно, – задумчиво произнес Праву. – Даже не знаю, что тебе посоветовать.
– Мне хочется знать, как бы поступил коммунист на моем месте? – спросил Коравье.
– Ты хочешь спросить, что бы я сделал, если бы мою жену стал учить целоваться другой мужчина?
Коравье кивнул.
Праву зашагал по тесной комнате, задевая ногами то табуретку, то стол, цепляясь носками за ножки кроватей.
– Я бы не стал придавать этому большого значения, – сказал он наконец. – Разве такой мужчина, как Володькин, достоин того, чтобы считать его настоящим соперником? Твоя Росмунта очень красивая женщина – это все говорят в Торвагыргыне. Красота всегда притягивает и может иногда так затуманить голову человеку, что он все делает наоборот, сначала совершает поступок, а потом задумывается… Конечно, Володькин поступил нехорошо. Только слабый человек мог совершить такое. Но он наш собрат по труду, и мы не можем запросто выбросить его в тундру, как выбросили тебя из стойбища Локэ. По нутру, выходит, Володькин еще далек от того, чтобы люди хотели на него походить. Что мы будем за товарищи, если отвернемся от него?
– Ты советуешь нам помириться? – огорченно спросил Коравье.
– Да.
– Но я теперь его видеть не могу… Пусть меня отправят в тундру. Столько времени не видеть живого оленя! И Росмунте хочется.
– Хорошо, сегодня же поговорю с Елизаветой Андреевной, – пообещал Праву.
В правлении колхоза оказалось много народу: Ринтытегин, Елизавета Андреевна, Геллерштейн и Наташа. Ринтытегин курил и озабоченно разглядывал пейзаж за окном. Геллерштейн не отрываясь читал плакат на стене, хотя он состоял всего из трех слов.
– А вот, кстати, и Праву, – приветствовал его Ринтытегин, а Елизавета Андреевна сказала:
– Как же так, Николай? Ведь Володькин ваш подчиненный, а вы допустили такое?
Праву ничего не понимал.
– Откуда вы об этом знаете? Коравье об этом только мне рассказал.
– Коравье тебе, а Росмунта мне, – сердито объяснила Наташа.
– Разве у нас нет молодых девушек, за которыми можно ухаживать? Вот доктор Наташа, чем не невеста? – продолжала Елизавета Андреевна. Наташа вспыхнула:
– Елизавета Андреевна! – и выбежала из комнаты.
Праву удивленно посмотрел ей вслед. Геллерштейн укоризненно сказал:
– Зачем смущать девушку?
Но Елизавета Андреевна была занята другим.
– Я говорила с Володькиным… На что это похоже? Зарплату получает аккуратно, а работы не видно. И что бы вы думали? – Она оглядела собравшихся. – Он заявил, что зарплата наша ему не нужна, он проживет своим творчеством!
– Да, – сокрушенно проговорил Праву. – А он просится в Магадан, на совещание оленеводов.
– Тоже мне оленевод! – сердито отрезал Ринтытегин. – Ни разу в тундре не был. Мирон Стрелков послезавтра едет в бригаду Нутэвэнтина. Вот пусть с ним и отправляется.
– Может быть, все-таки с ним поговорить? – предложил Праву.
– Я схожу за ним, – вызвался Геллерштейн.
После его ухода в комнате некоторое время было тихо. Праву мысленно пытался найти объяснение поведению Володькина. Вот уж чего не ожидал от него!.. Устало молчали и Ринтытегин с Елизаветой Андреевной. Мало у них и без этого хлопот!
Когда Володькин вместе с Геллерштейном вошел в контору, Праву подивился перемене в его внешности. Это был уже не пресыщенный славой стихотворец, а обычный Володькин, виноватый и смущенный. Он не стал ждать, когда его начнут ругать, а заговорил сам:
– Я знаю, что глупо просить сейчас о прощении… Но обещаю вам… позвольте мне искупить свою вину работой… Буду стараться, прошу вас, товарищи. Я люблю Чукотку. Здесь я начал по-настоящему писать, уехать отсюда значит для меня похоронить творческие мечты, – Володькин давился словами и смотрел на носки своих резиновых сапог.
Ринтытегин разглядывал парня, будто видел его впервые.
– Володькин! Посмотри на людей! – строго произнес он. – Если собираешься оставаться на Чукотке, надо высоко держать голову!.. Рядом наши соплеменники доживают последние дни в прошлом… Мы должны быть перед ними особенно чистыми и правдивыми. Нам доверили тонкое и сложное дело – привести этих людей к социализму, а потом к коммунизму, к самому естественному состоянию человеческой жизни… Правильно я говорю, Праву? Теоретически?
– Теоретически, может быть, не совсем правильно, но по существу верно, – ответил Праву.
– А работать надо, – сказала Елизавета Андреевна. – У нас почти готов передвижной домик – красная яранга. Мы уже заказали в области кинопроектор «Украина».
Чувствуя, что гроза миновала, Володькин обратился к Елизавете Андреевне:
– Я просил товарища Праву, чтобы он походатайствовал за меня о поездке в Магадан…
Ринтытегин перебил:
– Только что клялся в любви к Чукотке, а рвешься в Магадан! Поедешь в тундру. Вместе с Мироном Стрелковым. Иди готовься.
Когда за Володькиным захлопнулась дверь, Праву сказал:
– Коравье просится в бригаду оленеводов.
– А что ж! – одобрил Ринтытегин. – Пусть покочует. Да и для его жены полезно. Многие на нее заглядываются… Уж очень она красива… А из стойбища Локэ идут хорошие вести. Их пастухи заговаривают с нашими, берут у них чай, сахар, табак. Приедешь из Магадана, будем уговаривать Коравье вернуться к землякам. Главное сейчас – оторвать людей от Арэнкава, Мивита и Эльгара, чтобы детишки уже в этом году пошли в школу.
Прежде чем отправиться в Магадан, Праву пришлось съездить на строительство комбината.
В Торвагыргыне один за другим возводились дома, и пастухи привозили из тундры свои семьи. Никого не нужно было тащить силком в новый дом; наоборот, каждый старался попасть в первую очередь, а когда разнесся слух, что наделять домом сначала будут только лучших оленеводов, сохранивших наибольшее число телят во время весеннего отела, многие стали сокрушаться: если бы нам раньше об этом объявили, мы бы сохранили все сто процентов телят.
Но некоторые дома пустовали из-за нехватки мебели. Геллерштейн разузнал цены на кровати, столы и шкафы, изготовляемые на Магаданском промкомбинате, приплюсовал стоимость перевозки и схватился за голову. Надо было срочно налаживать на месте производство хотя бы самой необходимой мебели. Решили обратиться за помощью в комбинат.
– Съезди ты, – сказал Ринтытегин Праву. – Все-таки университет кончил, а кроме того, твой братишка там передовик, я слышал. Если не удастся через начальство, пусть комсомол подумает.
Праву пешком добрался до новой дороги и уселся на кочку в ожидании попутной машины. Вытащил книжку Володькина и стал листать. Некоторые стихотворения перечел несколько раз. Умеет, оказывается, Володькин писать о красоте земли, о людях, работающих в этих неласковых горах, откуда ближе до космического холода, чем до тепла земли.
Праву всегда интересовала литература о родном народе. Студентом он перечитал почти все написанное дореволюционными и советскими писателями о чукчах. Хотелось узнать, как смотрели на его народ русские писатели. Вместе с пытливой мыслью Тана-Богораза, знатока чукотского языка и старого быта, он проникал в глубины сознания своего соплеменника – морского охотника, оленевода, торговца-каврадина. Но попадались и такие книги, где чукчи выглядели какими-то надуманными, необыкновенно мудрыми. По любому, самому незначительному поводу они изрекали афоризмы. А в стихах Володькина было много такого, что Праву сам пережил… Увлекшись, он не заметил подъехавшую машину. Узкая лента шоссе сняла с тундры печать заброшенности и безлюдья. Всюду виднелись следы человека. По остаткам костров, по следам от палаток, кучам консервных банок, еще не успевших покрыться ржавчиной, можно было лишь догадываться о том, чего стоило проложить по мокрой тундре узкую ленту сухой дороги…