На следующий день за завтраком Сергей и Наташа не смотрели друг на друга. Но кроме этого ничем не выдавали, что между ними что-то неладно.
Праву был раздосадован, что в его маленьком коллективе случилось осложнение, которое может помешать работе. Он следил за Сергеем. Тот был до смешного неуклюж в своих стараниях скрыть смущение. А когда строгали большой кусок замороженной оленины, едва не порезал ножом палец.
– Ты не выспался? – сочувственно спросил его Коравье.
– Голова что-то побаливает, – пробормотал Володькин, пряча глаза.
Бычков наставительно посоветовал:
– В тундре надо ложиться пораньше и по возможности высыпаться. Тогда легче переносятся трудности дороги и мороз.
– Да, пожалуй, действительно надо раньше ложиться, – согласился Володькин, бережно дотрагиваясь до головы.
Наташа порывисто встала и скрылась за занавеской.
– Вот порошки от головной боли, – сказала она, вернувшись.
Сергей Володькин с опаской взял таблетки.
– Не бойся, они совершенно безвредны, – сказала Наташа.
Сергей как-то странно на нее поглядел и быстро проглотил таблетку, запив горячим чаем. Бычков заподозрил неладное и бросал пытливые, недоумевающие взгляды то на Володькина, то на доктора Наташу.
Один Коравье не принимал участия в этой безмолвной игре. Он давно выбрался из тракторного домика и отправился в стадо.
Здесь дышалось совсем по-другому, чем в поселке Торвагыргын. Все было здесь привычным и понятным, таким, каким видел Коравье землю с самого рождения. Если окинуть взглядом тундру, которую прошел Коравье за свою жизнь, она окажется всюду в общем-то одинаковой. Те же горы, низины, летом покрытые пучками травы, а зимой выровненные снежным покровом, чахлые кустики по берегам рек и ручьев, зубчатая стена дальних гор, обозначающих границу мира.
Бродящее за облаками солнце освещало воздух. Сугробы, олени, горы и тракторы не отбрасывали тени, казались вмерзшими в снег.
Коравье шел по снегу, мягкому и податливому под подошвами, такому непохожему на утоптанный сотнями ног жителей Торвагыргына и зачерненному угольным дымом. Из-под развороченного оленьими копытами наста торчали сухие травинки, комки мерзлой земли. Вдыхая запах земли и близкого оленьего стада, Коравье размышлял о своем будущем, о будущем стойбища Локэ.
Вместе с Праву они часто мечтали о том, когда стойбище Локэ вступит в колхоз.
Это было бы хорошо! Тогда у Коравье успокоилось бы сердце и он перестал бы чувствовать вину за то, что люди его родного стойбища живут не так, как надо… Коравье считается колхозником, но до сих пор стоит как бы в стороне от других. Может быть, это оттого, что об никак не привыкнет считать своим колхозное стадо. В стойбище Локэ он знал каждого оленя: как его выхаживали, сколько раз ставили, когда он падал, сгибая тонкие, слабые ноги. А колхозное стадо… Оно, конечно, как уверяют Праву и Ринтытегин, тоже не чужое ему, раз он колхозник, но все же лучше было бы слить стадо Локэ с торвагыргынским.
Такие раздумья портили ему настроение. Разговорчивый и общительный, он вдруг замыкался в себе, особенно когда разговоры о колхозных делах становились ему непонятными.
Раньше все его мысли крутились около Росмунты, сына, стада и маленького стойбища, теперь каждый день приносил новую пищу для размышлений. Однажды его заинтересовали слова: ответственность за порученное дело. Разговор шел о работе Сергея Володькина, но Коравье задумался над тем, что у него самого нет настоящего порученного ему дела, за которое он должен был отвечать перед колхозом. Он пожаловался на это Праву, но тот ответил, что Коравье является представителем Советской власти в стойбище Локэ – это и есть его дело…
В стойбище Локэ Коравье исправно посещал занятия в школе для взрослых, хотя ему на них было не очень интересно: он давно обогнал своих односельчан, которые только начинали читать по складам.
К успехам Росмунты Коравье относился с удивлением и некоторой неприязнью. Она быстро догнала его в умении читать, но особенно большие успехи делала в русском разговоре.
– Можно подумать, что ты когда-то уже умела говорить по-русски, – с оттенком раздражения сказал ей однажды Коравье.
Росмунта не обиделась на это замечание и мягко возразила:
– Ты же знаешь, что я никогда не умела разговаривать по-русски и услышала первые русские слова в тот же день, что и ты.
Коравье дошел до стада. Животные, чуя в нем своего человека, не шарахались в сторону и спокойно копались в снегу, отыскивая скудный на вид корм, дающий, однако, им силу проходить огромные расстояния по снежным просторам, противостоять ураганным ветрам и жестокому морозу. Коравье привычным взглядом окидывал оленей, примечая все стати, возрасты, и то, что чужому в тундре человеку кажется серой массой рогатых животных, оборачивалось для Коравье картиной жизни.
Он замедлил шаг, заприметив пастуха, сидящего на небольшом снежном возвышении. Это был Кымыргин. Он курил папиросу, и синий дымок таял в снежно-голубом воздухе. Кымыргин тоже увидел Коравье, однако, продолжал сидеть, ожидая, когда тот подойдет ближе. Еще летом, когда они вместе кочевали, бригадир привязался к изгнаннику из стойбища Локэ к видел, как трудно он входит в непривычный для него мир.
– Пришел?
Коравье молча кивнул и присел рядом с Кымыргином.
– Когда собираетесь дальше в путь? – спросил Кымыргин.
– Как Бычков починит немного трактор. Праву хочет еще одну беседу провести, а доктор Наташа полечит ногу Мыткулина.
Кымыргин вдруг жестко сказал:
– Поделом ему! Зачем полез по горам? Никто его не просил!
За несколько дней до приезда агитбригады один из пастухов Кымыргина бросился вдогонку за горным козлом и сорвался. К счастью, отделался вывихом ноги. Но могло кончиться хуже. Обледенелые скалистые горы таят в себе множество опасностей. Мыткулин лишь недавно пришел в бригаду, и Кымыргин сильно надеялся на него: как-никак парень кончил семилетку и в отличие от своих сверстников не повернулся спиной к тундре. Все в бригаде обрадовались ему и закрывали глаза на то, что Мыткулин оказался совершенно беспомощен в тундре. За ним всегда нужен был глаз, как за малым ребенком. Каждому пустяку, который настоящий оленевод должен знать с рождения, его приходилось учить. Кымыргин в сердцах отпустил однажды несколько крепких словечек в адрес учителей, которые не научили Мыткулина самому главному и нужному на земле – умению работать.
– Молодой, еще образумится, – заступился Коравье за молодого пастуха.
– Но сколько времени пройдет зря, пока он станет настоящим оленеводом? – с сожалением произнес Кымыргин.
– У вас тут хорошо! – с невольным вздохом сказал Коравье.
– Это верно! – Кымыргин оживился, и мрачное выражение исчезло с его лица. – Иногда мне кажется, что на земле нет лучшего места, чем наша чукотская тундра! Но каждому свое нравится. Вот я был в Москве…
– Ты был в Москве? – с удивлением, смешанным с восхищением, воскликнул Коравье.
– Да! – с гордостью ответил Кымыргин и небрежно заметил: – А что тут особенного?
– Нет, ничего, – смутился Коравье. – Мне просто всегда казалось, что Москва – это так далеко, что пастуху туда очень трудно добраться.
– А что трудного? – снисходительно бросил Кымыргин. – Обыкновенная железная дорога, авиация…
– Интересно хоть послушать о Москве!
– Разве Праву тебе не рассказывал? Он больше меня повидал.
– Рассказывал, – с заминкой ответил Коравье. – Но говорит со мной так, будто я тоже бывал в больших городах…
– Ладно, – смилостивился Кымыргин. – Тогда я тебе расскажу…
…Как-то Кымыргин приехал в районный центр, и ему предложили поехать на выставку в Москву. Было лето, на рейде залива Креста дымил пароход, словно приглашая пастуха не медлить с ответом.
Кымыргин осведомился:
– За какие заслуги?
Ему объяснили, что по условиям социалистического соревнования его бригада оказалась лучшей в районе. Они сохранили больше всех телят. Кымыргин и сам знал, что его бригада славно потрудилась эту весну, но не ожидал, что наградой за это будет поездка в Москву.