На пароходе Кымыргин добрался до Анадыря. Там сел на самолет, а в Хабаровске неожиданно для своих спутников заявил, что поедет на поезде. Его убеждали, что авиация самый современный и быстрый вид транспорта. Если он поедет на поезде, говорили ему, то останется мало времени на осмотр Москвы. Но Кымыргин стоял на своем. На самолете он не раз летал, а о поезде только слышал. Он не мог упустить возможность испробовать этот вид транспорта, и его обижало, что никто не захотел понять его. Ему и самому было нелегко откалываться от товарищей и одному пускаться в длинный неведомый путь. Но он справедливо рассудил, что всегда найдутся люди, которые помогут ему в пути.
Сначала над ним взял шефство моряк, ехавший в отпуск из Владивостока. Они с Кымыргином часами просиживали у окна, и моряк рассказывал о местах, которые они проезжали. В Новосибирске моряка сменил инженер-геолог. В результате Кымыргин узнал так много, что и не сравнить с тем, что видишь и слышишь при полете на ТУ-104.
Москва поразила Кымыргина, хотя он изо всех сил старался не показать виду. Взглянув на высотное здание университета, Кымыргин со знанием дела заявил, что некоторые вершины чукотских гор намного выше сверкающего шпиля, вонзенного в московское небо. Кымыргин перепробовал все фрукты, которые продавались в ту пору в московских ларьках и магазинах, а на пылкую речь нового украинского знакомого о щедротах земли, обласканной солнцем, ответил, что нет лучше тундровой весны, когда чукотская земля расцветает не хуже украинских степей. На все у Кымыргина был ответ, и это было не пустое бахвальство: нет для человека краше земли, чем та, к которой приложены собственные руки.
Посмотреть на Кымыргина, разгуливающего по московским улицам в те дни, – ни за что не догадаться, что в душе он поражен и рад тому, что весь этот огромный город принадлежит так же ему, как любому советскому человеку. Это сознание поднимало Кымыргина в собственных глазах, заставляло умерять восторги: что это за хозяин, который восхищается тем, что есть у него в собственном доме?
Правда, случалось, что Кымыргин не мог сдержаться. Первый раз это произошло в бане, в центре Москвы. Здесь было столько горячей воды, что ее хватило бы перемыть все население Чукотки и еще осталось бы для соседнего Корякского округа. Но не это было главным. Когда Кымыргин разделся и вошел в помещение, где моются люди, он увидел странную картину: одни голые люди лежали, другие мыли их, словно мертвецов или больных, которые не могут шевельнуть рукой, чтобы смыть с себя собственную грязь. Это зрелище испортило впечатление от бассейна, полного теплой ласковой воды. Даже быстрота, с которой было выстирано белье, пока они мылись, не удивила требовательного Кымыргина.
Зато следующий день принес ему радость. Кымыргин побывал на большом празднике, где встретились участники выставки и экскурсанты. Кымыргин смотрел большой концерт и дивился: чего только не выдумает и не сделает человек!
– Университет, – рассказывал Кымыргин Коравье, – подобен скале. Нет, огромной горе, в которой прорублены окна. Называется он сокращенно МГУ, а полное его имя – Московский государственный университет. Не много подобных чудес построили на своем веку люди, и поэтому из многих стран приезжают поглядеть на негр.
– Из капиталистических стран тоже? – спросил Коравье.
– Конечно, – ответил Кымыргин. – Я сам их видел. Обязательно в темных очках, хотя снегу в помине не было в Москве в ту пору…
– Кымыргин, – перебил Коравье. – Ты мне скажи: не чувствовал ли ты себя хоть немного чужим человеком? Разве не было такого, что не приняло твое нутро?
– Что ты! – строго ответил Кымыргин. – Мы же были в столице нашей родины. Понимаешь, столице!
Кымыргин задумался.
– Это сначала кажется, будто тебе неловко, – продолжал он мягко, – но это только издали, а присмотришься – те же люди. Может быть, они и делают то, чего мы с тобой не умеем, но ведь и они не могут пасти оленей, охотиться или находить следы в тундре…
Кымыргин поглядел на Коравье и понял: не верит, что Кымыргину а Москве все было нипочем. Тогда он сказал:
– Встречались, конечно, обычаи, к которым трудно привыкнуть… Как бы ты, например, посмотрел на такое: ты сидишь в теплой яранге, уплетаешь горячее оленье мясо или пьешь чай, а перед тобой стоит человек и поет, глядя тебе в рот. Приятно тебе такое? Вот. Качаешь головой…
Коравье чувствовал, что бригадир чего-то недоговаривает. И верно: тот не рассказал о противной дрожи в ногах, которая появилась, когда он ступил на движущуюся лестницу, чтобы спуститься в подземелье, оказавшееся прекраснее самых восторженных рассказов. Ни слова не сказал Кымыргин и о том, сколько раз его останавливал милиционер, когда он пытался перейти улицу там, где это ему было удобнее.
– Сейчас возможность ездить в Москву есть, – со знанием дела сказал Кымыргин. – А самолетом вовсе недолго: одни сутки – и ты уже гуляешь по Москве… Придет время, и ты туда поедешь.
– Я верю, что поеду в Москву, – почему-то со вздохом сказал Коравье. – Мне очень хочется!
– Раз хочется – обязательно доедешь, – сказал Кымыргин и похлопал Коравье по плечу.
Начиналась поземка. С вершин гор в долину потекли струи снега. Они змеились по склонам, оплетали сугробы, камни, торчащие из-под снега, вырывались на широкую гладь речного льда и текли дальше, сливаясь и образуя поверх реки новую снежную реку, текущую под напором ветра.
Трактор словно плыл; река замерзла сразу, с первого сильного мороза, и от этого лед был гладкий и ровный, как доска. Полозья домика легко скользили по нему, и трактор шел без усилий, не надрывая мотора.
Праву сидел рядом с Бычковым. Несмотря на то что кабина трактора была утеплена оленьими шкурами и напоминала изнутри чукотский полог, ветер пробивался сквозь щели и наметал на колени снежную пыль.
Бычков мурлыкал песню, но не переставал чутко прислушиваться к звукам, которые один он умел улавливать сквозь шум тракторного двигателя. Его беспокоил лед. В прошлом году Бычков провалился вместе с машиной в Теплую. Ему повезло, что это случилось возле самого берега, где было мелко, и вода лишь закрыла гусеницы. Праву думал о своем. По каким-то признакам он заметил, что оленеводы слушают его беседы скорее вежливо, чем с интересом… Вопросы задавали не от любопытства, а оттого, что так уж полагалось: какая же это беседа без вопросов слушателей. Зато когда Бычков начинал прилаживать аппаратуру для кино, все оживлялись, каждый старался помочь. Даже к Наташе Вээмнэу отношение было другим, чем к Праву, хотя ее побаивались и не очень-то радовались ее придирчивым осмотрам белья, посуды и полов в домиках.
Что мешало людям относиться к Праву как к товарищу? Он выискивал в своих беседах тот изъян, который мешал установить контакт со слушателями. Нет слов, новости, которые он сообщал оленеводам, были им уже знакомы по газетам и радио. Но нельзя отрицать и того, что Праву рассказывал гораздо интереснее. Праву повернулся к Бычкову:
– Скоро будем у Нутэвэнтина?
– Еще часа два проползем, – нехотя ответил тракторист.
– Что ты так мрачен?
– Не нравится мне лед. Вроде бы не трещит, а страшно.
– Может, лучше выберемся на берег? – предложил Праву.
– Теперь уже поздно.
Праву посмотрел по сторонам. Над заледеневшей рекой нависали отвесные берега.
– Одним трактором еще можно выбраться, но домик не вытянуть, – сказал Бычков.
Под ровный, монотонный гул двигателя Праву задремал. Он валился плечом на Бычкова и каждый раз, просыпаясь, с виноватым видом глядел на него.
Через два часа, как и сказал Бычков, в пелене разгулявшейся пурги показалось темное пятно оленьего стада бригады Нутэвэнтина. Прожектор, установленный на домике, был почему-то выключен, и это насторожило Праву. Он всматривался в серо-белую муть.