А что же сам Чижевский говорил о своих «преступлениях»? Недавно я разыскал в Караганде чуть ли не единственного теперь свидетеля пребывания Александра Леонидовича в Караганде, его друга Ирину Николаевну Кулакову, пенсионерку, но и поныне работающую в Карагандинском межобластном Центре онкологии. Она трудится здесь с 1947 года. В послевоенные годы Ирина Николаевна заведовала лабораторией диагностики злокачественных опухолей. В этой же лаборатории после отбытия срока в Карлаге работал на полставке А.Л. Чижевский (иной должности ему еще тогда не доверяли!).
Ирина Николаевна буквально боготворила Александра Леонидовича. В свое время она много читала о нем в газетах, когда еще училась в медицинском институте в Ленинграде, даже хранила вырезку из газеты «Правда» от 11 апреля 1931 года, где было опубликовано постановление Совнаркома СССР о работе профессора А.Л.Чижевского. Подписали его тогдашний председатель Совета народных комиссаров СССР В.Молотов (Скрябин) и управляющий делами Совета народных комиссаров СССР П.Керженцев. В нем, в частности, говорилось: «Заслушав сообщение Наркомзема СССР об изобретении профессора Чижевского в отношении воздействия ионизированного воздуха на рост животных, переданном профессором Чижевским в распоряжение правительства, Совет народных комиссаров СССР постановляет:
1) одобрить мероприятия Наркомзема по широкой организации применения изобретения профессора Чижевского в совхозах…
2) премировать профессора Чижевского выдачей ему единовременно 10 тысяч рублей».
В библиотеке И.Н.Кулаковой хранилась и книга А.Л.Чижевского «Земное эхо солнечных бурь», а также книга К. Э.Циолковского «Ракета и космическое пространство» со вступительной статьей А.Л.Чижевского.
И ей было абсолютно непонятно, как же над таким крупным ученым устроили закрытый политический процесс, на основании никчемных анонимных доносов бросили в лагеря смерти… Но узнала она об этом от самого Чижевского позже. Вначале же она приняла Александра Леонидовича за однофамильца профессора Чижевского. А он поддержал ее версию в первые дни:
– Да, я однофамилец того известного, но всеми забытого.
Однако шли дни, и Ирина Николаевна (тогда она была просто Ириной!) все больше терялась в догадках. Большой, неторопливый, улыбчивый, рассудительный и добропорядочный человек, лучше ее во сто крат знавший биологию, биохимию, анатомию… и вдруг ее подчиненный, лаборант на полставке. Что-то здесь было не так… Если она умело пользовалась хлесткими оборотами народного языка, то Александр Леонидович к тому же объяснялся по-английски, по-французски, по-немецки и даже итальянский язык знал в совершенстве. Разбирался в литературе, в истории, увлекался музыкой, живописью. И при всем этом за внешней мягкостью, за ровностью в обращении с людьми, сдержанностью в нем скрывалась какая-то несгибаемая сила воли, перед которой пасовало даже начальство. Если Александр Леонидович был в чем-то убежден, то настаивал на своем всегда продуманно, аргументированно. Его не способен был переломить даже сам главный. Приказать – да. Заставить отказаться от собственного мнения – нет. И вот, все это слыша и видя, Ирина как-то подошла к Александру Леонидовичу и твердо сказала:
– Вы – тот, настоящий Чижевский, вы – не однофамилец.
– Верите? – хитровато блеснул глазами «лаборант» и шутливо поднял «вверх» руки. – Сдаюсь, значит, я – плохой конспиратор.
Однажды Ирина Николаевна не выдержала, спросила прямо:
«За что же вас судили?»
«Судили? – переспросил Чижевский. – Да разве меня судили, милая? «Туда» тогда попадали без следствия и суда. Вина за лагерные годы лежит не на мне…я ведь даже анекдоты о Сталине не сочинял… Видит бог – без вины виноватый».
Да и Ирина была убеждена, что Чижевского сделали без вины виноватым. Совершенно далекий в сталинское время от политики Александр Леонидович писал свои научные труды, не подделываясь под официально принятый марксизм-ленинизм, а выражал свои концепции видения на те или иные проблемы, исходя из опыта мировой науки. Он настолько был увлечен космическим естествознанием, вопросами солнечного влияния на биосферу, биологией, аэроионофикацией народного хозяйства, что, казалось, ничто больше на свете его не интересовало, конечно, кроме поэзии и живописи. Даже за колючей проволокой Гулага, а затем и Карлага он продолжал свой титанический труд, несмотря на большое горе, которое обрушилось на него, старался быть предельно собранным, умеренно спокойным, чтобы сохранять силы для науки, поэзии, живописи – того, для чего он, собственно, был создан, что пуще всего любил. Конечно, в самом начале лагерного пути его нервировало, взвинчивало ощущение режимной сферы, предчувствие тяжких испытаний, болезненных перемен. Такое состояние выматывало.