— Нет, я не буду пить виски. Вам прекрасно известно, что я мусульманин и не пью спиртное. Вы не можете просить меня нарушать законы моей религии.
Сестра уверяет меня, что в той порции нет виски, и подставляет стакан к моим губам.
В ужасе я швыряю его на пол.
— Ты, дьявол в людском обличии, принуждаешь меня к саморазрушению. Уйди прочь и позволь мне умереть, не предав веры. (Разумеется, это был не виски, а что-то совершенно противоположное. Спустя несколько недель, описывая этот случай, мне вспомнились случайно прочитанные как-то страницы романа, в котором магометанина заставляли пить вино. Тогда это не произвело никакого впечатления, но, по-видимому, отложилось где-то в памяти.)
Теперь медсестра возвращается с тремя другими сестрами и свежей порцией проклятого питья. Они перепробовали все: от споров, в которых явно уступали, до настойчивых уговоров и принуждения.
Внезапно я решаю сбежать и даже достигаю двери комнаты, но надо мной берут верх и возвращают в кровать. Потом я прошу засунуть свой палец в дозу, чтобы самому убедиться, что это не виски. При этом я вижу в сестре лишь злобное коварство и, понюхав свой влажный палец, триумфально заявляю, что это виски.
Когда они говорят, что уже двенадцать часов, а я не даю им сейчас спать, я отвечаю, что им не обязательно стоять возле меня и вообще, какое это имеет отношение к моей несчастной душе.
Наконец они применяют силу и подносят стакан к моим стиснутым зубам. Про себя я молю о помощи в этот момент ужасной нужды. И вот! Блестящая мысль. Притворюсь, будто я мертв. Напрягаюсь и сдерживаю дыхание. (Не могу припомнить больших усилий, но впоследствии мне рассказывали, что имитация была чудесной. Тревога сестер возросла до того, что даже послали за доктором. Я смутно помню его приход, и прежде, чем я понял, где нахожусь, он вколол мне в руку то, что, как я считал, было виски.)
Я сижу в постели и смотрю на них, полон ненависти, потом ложусь на спину, опечаленный моим вынужденным отречением от веры, и рыдаю, рыдаю.
Я страдаю за свой грех. Сестра бьет меня в лопатку раскаленным докрасна кинжалом. (Это был какой-то жук, а у меня очень чувствительная кожа.) У меня все болит.
Внезапно я один на плоской пустынной равнине. Сижу спиной напротив каменных столбов громадных закрытых ворот, достающих до небес. Передо мной показывают картины на гигантском экране. (Теперь я плохо их помню, но показывали их долго, а изображения были ужасными. Под каждой картиной была подпись, сообщающая о теме следующей. У меня было ощущение, что это вовсе не картины, а настоящие события, которые показывали в момент, когда они происходили. Затем я отвечал на вопросы, которые задавал загадочный голос, и показ прекращался, но, хоть я и знал ответы, давать их было за пределами моей власти. Сразу же после неправильных ответов где-то позади звучал орган и врывался хор голосов с насмешливыми песенками, олицетворяющими правильные ответы, а издевки в их словах относились ко мне. До недавнего времени эти песенки изредка посещали меня, но теперь я рад сказать, что забыл и мелодии, и слова. Помню лишь, что у них был быстрый ритм, и они были мне незнакомы. Когда неприятные песни закончились, я впал в состояние самоосуждения, смешанного с ожиданием неминуемого, и оно было настолько мучительным, что я все еще вздрагиваю, думая о нем.)
На картине — войны, землетрясения, пылающие горы. Внизу слова: «Конец света». У меня видение бессчетного множества людей, в агонии припадающих на колени по другую сторону ворот. Многоголосый шепот разрастается до ужасного жалостливого вопля.
— Кто я, о Господи, что за бремя возложено на меня? Я ли страж этой несметной толпы? Я не могу ответить.
Даже когда я говорю об этом, дрожь сотрясает воздух, мираж катастрофы возникает перед глазами, гудит орган, и злой хор заводит свой мучительный припев.
Под этой картиной нет подписи.
Ужасная музыка смолкает, и отталкивающие сцены передо мной продолжаются в тишине. Затем все прекращается, и не остается ни света, ни темноты. Пустыня пропадает, ворот больше нет, бесчисленная толпа исчезает, словно утренняя роса, и вокруг меня не остается ничего.
Осознание этого пугает, мой мозг кружится вихрем, должно прийти облегчение, людская натура не может этого вынести. О, слава Богу. Я схожу с ума, но откуда-то исходит легкий презрительный смешок, и сатанинский голос говорит: «Снова продано!» Орган гудит, невидимый хор снова поет, и все картины начинают показывать сначала. На миг напряжение спадает, «Бог в своих небесах»[2], в конце концов, как вдруг, будто стальной лязг, Голос произносит вопрос, на который нельзя ответить. О, Боже, я должен… я скажу. Ответ… ответ…
2
Отсылка к классическим строкам из пьесы Роберта Браунинга «Пиппа проходит» (Pippa Passes, 1841) «God’s in His heaven — all’s right with the world!» («Бог в своих небесах — и в порядке мир!», перевод Николая Гумилёва).