Рози рассказывала Кей о Сиэтле и своем «горном племени», о частной клинике семейной медицины, потом о Висконсине и неотложке в университетской больнице, о фермерском доме, двигаясь в обратную сторону через все, что было важно. Кей тоже рассказывала Рози свою историю задом наперед. Медик в пограничной клинике, чудесная работа в тяжелых условиях с ненормированным днем; дома два сына и две дочери, слишком маленькие, чтобы уезжать от них так надолго; бирманец-муж, солдат, который потерял на войне слишком многое, чтобы исцелиться; трехнедельный переход через джунгли в клинику, о которой шептались, что там, возможно, сумеют помочь, и которая в итоге действительно помогла — не исцелить мужа, но дать работу и самостоятельность жене, и это было кое-что; и дальше, дальше назад — через месяцы войны в Бирме, которые предшествовали его ранениям и их бегству; еще дальше назад — к ее детству в Северном Таиланде, до того, как она по неясным причинам перешла границу вместе с дядей, к детству, по описанию показавшемуся Рози бедным и обделенным; но Кей описывала его полным красок, и обещаний, и возможностей.
Поначалу, пока они узнавали друг друга, это были сплошь поверхностные детали — грубые наброски, а не точные портреты, автобиографии вместо мемуаров. Они еще не провели вместе столько времени, чтобы стать близкими подругами (хотя потом, после отъезда Рози из Таиланда, поддерживали контакт до конца жизни), но обе были матерями, поэтому между ними мгновенно возникла связь, знакомая Рози по многим годам собственного материнства. Можно было сесть рядышком с другой мамой — пусть даже на другом конце света, — чья жизнь разительно отличалась от ее собственной, и легко завязать разговор. Найти общий дух, человека, который понимал, зачем ей понадобилось тащить десятилетнего ребенка в малярийные джунгли, вместо того чтобы оставить его дома; человека, который понимал, какие невыразимые невзгоды иногда выпадают на долю детей и на какие меры может пойти мать, чтобы отразить их; человека, который видел ужасы, угрозы, разделение, резню. А еще на собственном опыте знал, как трудно выстроить расписание, и как детям наплевать на твою работу, и как сильно они хотят просто прикасаться к тебе, и как выглядят по утрам спросонья, и как учились говорить, и ходить, и читать, и как быстро вырастали из своих одежек; и каково это, жить в мире каждое мгновение каждого дня — даже тогда, когда из чьего-то чужого ребенка в ведро вываливаются тысячи крохотных личинок; даже тогда, когда чей-то чужой ребенок трясется от лихорадки, причину которой ты не можешь определить; даже тогда, когда у чьей-то чужой дочери собственный ребенок уперся в тазовую кость, истощая силы матери в попытках родиться.
Так что вопрос Рози, хотя казался и бестактным, и внезапным, не был из ряда вон выходящим и даже не уводил разговор в сторону.
— Могу я спросить о твоих детях? — Она втянула в рот непритязательную лапшу из простого бульона, который из-за бог знает какого короткого замыкания в мозгах напомнил вкусом суп с клецками из мацы, который варила мать.
Усталое лицо Кей посветлело.
— Как? — спросила Рози.
— Как? — ухмыльнулась Кей. — Ты иметь в виду, как я их получить?
Рози вспыхнула и кивнула, сосредоточив взгляд на лапше, заново переосмысливая те осадочные слои, которые она обнаружила в Кей много дней назад.
— Потому что ты заметить… я как Клод.
Очки Рози затуманились от пара, поднимавшегося над супом, поэтому, резко вскинув голову она не смогла сразу четко увидеть лицо Кей.
— Нет… В смысле — да. В смысле я заметила, что ты… как Клод. Но я не заметила, что ты заметила, что Клод… как Клод. Как ты поняла?!
— Не знать, как я поняла, — хитро улыбнулась Кей. — Кажется, он не комфортно в свое тело. Он кажется больше, чем кажется.