— Возможно, вы не заметили, мисс, но я предпочитаю не использовать свои руки, когда для этого есть голова, — он отпустил ее, и указательным пальцем показал на голову. Она непроизвольно проследила за движением мужчины, и встретилась с его взглядом. Под фетровой шляпой на нее смотрели уже знакомые глаза. Черные, глубоко посаженные, они беспристрастно изучали ее.
— Вам вовсе незачем бежать, у меня тоже были причины проститься со стариной Генри. Более того, у меня нет ни малейшего желания вам досаждать – я думаю, вы это должны понимать.
— Я ничего вам не должна, — она произнесла это, скорее оправдываясь, чем укоряя. Но, похоже, ее тон не был убедительным.
— А ничего из того, что я делал, не имело к вам ровным счетом никакого отношения.
Ничего… Ей никто ничего не был должен, и видит Бог, никого она не винила. Они молча стояли на краю города. Птицы, облетевшие голые деревья, устремились вверх, пытаясь догнать последние лучи солнца. Он уже не держал ее, однако, пригвоздив взглядом, не отпускал, не давал тронуться с места и отправиться восвояси. Она только сейчас подумала о том, что незнакома с этим человеком, не зная его имени просто стоит посреди безлюдной улицы и смотрит ему в глаза. Как часто по ночам ее воображение рисовало человека, нанесшего столь сокрушительный удар. Нынче вот он весь, так близко, что их руки, казалось, были в непростительной для здешнего общества близости. Большой человек, во взгляде которого нельзя было распознать ни единого намека, ни единой интонации в голосе. Он не расточал свое тело на излишние движения, делая все своевременно, точно зная, что принесут ему эти усилия.
Кто был повинен в том, что она не ужилась в этом мире, приспособленка, придаток к несостоявшейся жизни брата своего отца? Она и тогда, впервые увидев стареющего дядю, все пыталась отыскать нечто общее и родное, чтобы подкрепить веру в родство и взаимность чувств. Они и были взаимны – чувства безразличия и презрения. Он не простил ей малодушия, а она не смогла смириться с его неутолимой жаждой все сокрушать на своем пути. Но запала его жизненных сил едва ли хватало на ночные драки и попойки в дешевых пивных города. Карточный стол не подпускал обедневшего, но преданного игре ученика, и тот лишь утешал случайных баловней судьбы, спускавших подчистую офицерские жалования. Ночами он звал ее к себе в комнату и до утра вспоминал о прошлых похождениях, пытался вновь ощутить тот юношеский прилив эмоций, задаренных случайным женским сердцам. Он так и не обзавелся семьей, не знал звонкого детского плача, наставлений, умудренной годами жены, воскресных походов в церковь. Ему было чуждо светское общество, и он неустанно нарушал все его законы, пренебрегая при этом всеми возможными жизненными ценностями. Но стоит ли винить несчастного в своих бедах? Она могла уйти, покинуть его одного, но не ушла. Осталась возле него из жалости, но не к нему, а к себе. Она простила себе эту слабость. Той малой радостью в ее жизни стало данное себе право мыслить и оценивать, иметь на все свое личное мнение; храня этот дар глубоко в себе, продолжать существовать.
— Лидия, что с вами?
Блуждавшую в сумерках своей жизни, ее резким толчком вернули к действительности. Как давно ее не звали по имени… Мисс «там», мисс «здесь», мисс неопределенность, неясность – имя стало чем-то из прошлой жизни. Иногда ей казалось, что никто не знает ее имени. Что это всего лишь изношенное платье, забытое всеми за давностью лет.
— Вы слышите меня? – он снова схватил ее за руки, и слегка встряхнул. Этой легкой встряски было достаточно, чтобы в глазах зажглись и в мгновенье рассыпались яркие блики по лицу мужчины.
— Я вас слышу, отпустите меня, – она попыталась отстраниться.
— Вы сможете идти? – не отступал он.
Она утвердительно кивнула в ответ.
— А мне кажется, ваших сил едва ли хватит, чтобы сделать несколько шагов.
После чего он отпустил ее, но лишь для того, чтобы подхватить за руку и увести за собой. Она действительно выглядела больной. Ее бледное лицо осунулось, тело била дрожь, но самым болезненным казался взгляд, пустой и рассеянный, витающий чуть выше человеческого роста. Она словно во сне видела дорогу. В полумраке города холод уже вступил в права хозяина улиц. Но она не чувствовала его, он исходил из самого ее яства. Из самой сути, теперь ей сложно было вспомнить причину ее вечерней прогулки, мысли путались, и она напрасно хваталась за них. Значительно позже она вспомнит карету и чьи-то руки, усадившие едва бессознательную ее, и легкое покачивание в унисон одной незамысловатой детской песенке.