А еще несколько лет спустя, несколько лет глухого молчания, и разрыва, и вспоминания, и распускания, Рона взяла себе честного и доброго доктора Герона и родила ему двух сыновей, имена которых она мне однажды назвала, но я их уже забыл, и еще несколько лет спустя, несколько лет неотвязных снов, которые появлялись, и возвращались, и показывали мне, будто я в ней, она примчалась в своей красной машине, постучала в мою дверь и открыла ее.
— Просто навестить, — сказала она.
У нее есть особенность, которая пленяет мое сердце: ее рот улыбается одной улыбкой, а глаза — другой.
Мои колени стали, как вата. Я присел на кровать.
— Чего ты хочешь от меня, Аарон? — Так я называю ее, когда хочу выглядеть серьезным.
— Тебя. — Она присела рядом.
— На, возьми.
— Почему ты злишься?
— Я не злюсь, — сказал я. — Я защищаюсь. Меня прижали к стене, и я сражаюсь за свою жизнь.
— Со мной ты не умрешь никогда, — сказала она.
Наш запах поднялся в комнате, осел на моей коже и сгустил мою кровь.
— Зачем ты пришла? Проверить, что все, как прежде?
— Проверить, что всё на месте.
— Всё на месте, Рона. Ты сможешь найти всё с закрытыми глазами.
— Я люблю с открытыми.
— А потом?
— А потом у меня есть муж, и дети, и много работы, и мне еще долго вести машину обратно. — Мы улыбнулись. Гладкость ее кожи. Лучистость ее глаз. Ее любовь. Ее запах. Ее запах. Ее запах. — И я хочу и мне нужно и мне положено и перестань давить на меня и это не твое дело.
Много воды утекло с тех пор. Месяц назад Роне исполнилось сорок шесть. Я знаю годичные кольца ее тела, карту ее кожи, предательство ее вен, улыбчивую покорность ее грудей. «Это всё твой старик, тянет и тянет их вниз». Ее глаза меняются, когда я плыву в ее волнах в поисках золотых-островов-я-уже-не-помню-их-имена, что ждут меня в ее теле: две ямочки муравьиного льва внизу на спине, песчаная гладкость бедер, свет лба, смех живота, милость затылка, крылья бабочек в пучинах плоти — вот они, все, с закрытыми глазами, пальцем — находящим, требующим молчания.
Как много следов мы оставили в теле друг друга! Как много троп проложили! Как много вырыли колодцев! От углубления твоей шеи к вогнутости твоих бедер, четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать, семнадцать, от облизанных пальцев твоих ног до обцелованных ямочек твоей спины. От твоей переносицы до впадины твоего пупка. Двадцать два, двадцать три, я пришел, любимая, я пришел! Двадцать четыре, двадцать пять, двадцать шесть, наши пальцы приезжают и паркуются. Наши кости вспоминают и говорят. Наши животы смеются, курлычат наши имена.
Нажим ее губ запечатывает мою память, утверждает свою власть, отказывается сказать «конец». Мои чресла растворяются в ней. Ее глаза, вроде моих, широко расставленных, закрываются снова. Вот они, белые подбрюшья ласточек, — переворачиваются со стоном.
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
Каждый день я ходил в лавку за покупками для дяди Авраама: приносил ему буханку белого хлеба, помидоры, нарезанный сыр для нашего «бутерброда каменотесов», и по мере надобности — банку сардин, плоскую пачку сигарет «Эль-Аль», пачку чая и полкило сахара, потому что Авраам пил очень много чая и в каждую чашку выжимал половину лимона, щедро добавляя к нему сахар.
Иногда я приносил ему также ту колбасу, которую мясник Моше продавал из-под прилавка узкому кругу своих клиентов, и тогда Авраам резал и жарил ее с зеленым луком, тонкими кружками картошки, разрезанными надвое зубчиками чеснока, петрушкой и яйцом и ел все это прямо из сковороды, запивая бутылкой холодного пива «Нешер».
— Купи себе что-нибудь на сдачу, да, Рафаэль?
— Нет, нет… — сказал я. — Бабушка не любит, когда мы остаемся должны.
Он улыбнулся:
— Купи-купи, Рафаэль. У меня достаточно и даже больше, и ты мне ничего не должен. Купи что хочешь, и не беспокойся из-за бабушки.
Табак для трубки, которую он тоже иногда покуривал, я покупал в магазине в конце улицы Бейт а-Керем, неподалеку от школы, где Мама подменяла учителей, а однажды, когда мы с обеими Тетями шли на Маханюду, мне пришло в голову купить ему также немного маслин, но Рыжая Тетя спросила: